Револьверов у него было столько, что одному человеку и не уследить, да и кровью-то он прямо весь пропитался — не отстирать, а потому для домашнего, так сказать, употребления совсем не годился. До того он был смертоносный весь и жуткий, что мы и уговорили его убраться отсюда подальше. Мы взяли да и отправились к нему всей честной компанией, ну и закляли его. Прожили мы там два дня и две ночи и по очереди толковали с ним — только и всего! И разговоры подбирали в самом что ни на есть его вкусе. Ну он и согласился уехать. А дому-то что ж пропадать зазря? Ну мы его и унесли.
Вот все, как оно было, Брант, — заключил Гилрой с равнодушием, в котором было что-то очень убедительное. — Можете мне поверить. А теперь касательно первого вашего требования, что дескать, мы обязаны исправить последствия, то тут мы с вами не согласны и докажем вашим же способом, что мы в своем праве. На это у нас есть бумага. Купчая на дом и имущество Хукера, а землю мы заняли вместо него, как ваши собственные арендаторы.
Гилрой исчез в своей лачуге, достал какую-то бумагу из ящика на полке и, вернувшись, протянул ее Кларенсу.
— Вот, глядите сами. Все честь по чести, Брант. Мы ему уплатили — тут вот написано — сто долларов! Верное слово. И не как-нибудь, а наличными, черт подери! И он эти денежки взял!
Гилрой, несомненно, говорил правду, а под документом стояла собственноручная подпись Джима. Хукер продал свой участок. Кларенс быстро отвернулся.
— Мы не знаем, куда он уехал, — угрюмо продолжал Гилрой. — Ну, да вам теперь, небось, не очень-то хочется его видеть. А чтоб вам было легче на душе, так вот что: уговаривать его нам особенно и не пришлось.
И еще одно, если вы не брезгуете советом от тех, кто не напрашивается давать советы, — добавил он с тем же странным сочувствием. — Вам только повезло, что вы от него избавились, и еще больше повезет, если вы вот так же избавитесь еще кое от кого, кому верите.
И, словно не желая выслушивать гневной отповеди молодого человека, Гилрой вошел в хижину и захлопнул за собой дверь. Кларенс, сознавая, что дальнейшие разговоры бесполезны, повернул коня и ускакал.
Однако последний выстрел Гилроя попал в цель. Предательство Джима не слишком его поразило, так как он никогда не закрывал глаза на его тщеславие и другие слабости; не удивился Кларенс и тому, что хвастливость и нелепые выходки Джима, которые его самого только забавляли, другим людям, как утверждал Гилрой, могли казаться оскорбительными и вызывать у них гнев. Однако Кларенс, добрая душа, все же пытался оправдать поступок своего старинного приятеля и взять вину на себя. Он ведь не имел ни малейшего права навязывать бедняге Джиму участок и подвергать его своеобразную натуру соблазнам, которыми чревата подобная жизнь в подобном окружении; и уж ни в коем случае он не должен был пользоваться его услугами на ранчо. Эти его неразумные и даже эгоистические попытки помочь Джиму принесли тому больше вреда, чем пользы.
Как я уже говорил, прощальное предостережение Гилроя больно уязвило Кларенса, но в высоком смысле. Оно ранило его чувствительность, но не могло смутить чистой, благородной души истинного джентльмена. И в предостережении Гилроя он услышал только упрек своим собственным недостаткам. Над всеми изъявлениями его дружбы тяготело нечто роковое. Он не сумел помочь Джиму, не принес счастья ни Сюзи, ни миссис Пейтон — его приезд, казалось, только усилил отчуждение между ними. Ему вспомнилось загадочное нападение, которому он подвергся, — теперь он уже почти не сомневался, что его присутствие на ранчо каким-то таинственным образом ускорило насильственную смерть Пейтона. Если он и правда унаследовал от своего отца какое-то проклятие, оно, по-видимому, влияло на судьбы тех, кто был ему дорог.
Он ехал, погрузившись в глубокую задумчивость и устремив рассеянный взор на невидимую точку между чутких ушей своего коня, как вдруг эти уши испуганно насторожились, и Кларенс, очнувшись, увидел перед собой внезапно возникшую фигуру, которая заставила его забыть обо всем остальном.
Это был красивый молодой всадник, погруженный в не меньшую рассеянность, чем он сам, но, по-видимому, куда более довольный собой. Темные волосы, смуглая кожа и синие глаза позволяли сразу же узнать в нем калифорнийца испанского происхождения. Во рту у него торчал окурок сигары, и он сидел на своем гнедом мустанге с ленивым изяществом, свойственным его соплеменникам. Однако внимание Кларенса привлекла не живописная персона всадника, а свисавшие с его седла кольца тонкой риаты, сплетенной из серого конского волоса, — смуглые пальцы незнакомца поигрывали ее узловатым, украшенным серебряными бусами концом, который заменял ему плеть. Кларенс знал, что эти риаты, служащие для того, чтобы стреноживать лошадь при ночлеге в открытой степи, нередко бывают сплетены настоящими художниками своего дела и украшаются чрезвычайно богато. Однако его душа внезапно исполнилась слепой ярости и отвращения, и он в упор посмотрел на приближающегося всадника. Что увидел тот в глазах Кларенса, было известно только ему одному, но его собственные глаза вдруг остекленели, смуглые щеки покрылись свинцово-серой бледностью, а лениво-небрежная поза стала напряженной — внезапно дернув поводья, он промчался мимо Кларенса бешеным галопом. Молодой американец повернул коня и конвульсивно сжал коленями его бока, словно собираясь кинуться вдогонку. Но тут же опомнился и не без труда собрался с мыслями. Что он, собственно, собирался сделать и почему? Он ведь и прежде видел сотни таких же всадников — на их лошадях были такие же попоны, такая же сбруя, даже такие же риаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53