дать ей по морде сейчас или – потом? Разумница Роза однако не стала дожидаться решения, и ее словно ветром сдуло…
Полоса прибоя, шурша о песок, подкрадывалась к набережной; мы остались на лавочке вдвоем.
– Она еще прибежит и скажет: «Ой, знаешь, ты-таки был прав: они сгорели!» – пророчествовал Миша, глядя вслед удалявшейся супруге.
– О чем это ты? Кто сгорит?
– «Дары океана». Как они его открыли, так они его и закроют…
Тихо плеснула в темноте невидимая волна.
– Рыбный магазин, чтоб ты знал, Володя, нужно брать в черном районе…
– Почему непременно в черном?
– Негры покупают много дешевой рыбы.
Губы Миши дрогнули:
– Я нашел магазин!
Но в голосе слышалось не торжество, а страдание.
– Дорого просят?
– Не в этом дело. Хозяин хочет двадцать тысяч – «под столом».
– Этому человеку можно доверять?
– Человеку? Разве это человек? Это форменный Гитлер! Обобрал родного брата, которому восемьдесят лет, снял со старика последнюю рубашку…
– Как же можно давать ему двадцать тысяч под честное слово?
Миша запрокинул голову и поглядел в небо:
– Вот это самое говорит и мой адвокат…
Над нами горели бруклинские звезды.
– Но я дам ему деньги, Володя! Пусть она кричит, что я сумасшедший. Слушай: а вдруг это – мое? Понимаешь: мое счастье!..
На русском «пятачке» я чувствовал себя, как выброшенная на песок рыба. Я тосковал о желтом кэбе. Так заключенные, выйдя на волю, тоскуют по лагерю…
3
В нашем сложном мире порой случается, что события, которые происходят вдали от тех мест и даже от той части света, где мы живем, события, в которых мы ни прямого, ни косвенного участия не принимали, вдруг оказывают на наши судьбы куда более действенное влияние, чем все наши самые старательные потуги чего-то добиться в жизни или хоть как-то пристроиться. Отдаленной волной именно таких, то есть никакого отношения ко мне не имевших событий – толкнуло в конце концов с тропинки, по которой я шел, и меня… И случилось это, наверное, года через два после того, как однажды в Москве, на квартиру к бывшему генералу, давно лишенному советским правительством и генеральского звания, и боевых орденов, и пенсии, – к известному диссиденту явился незнакомый посетитель.
– Я украинский писатель из Киева, – представился он и назвал свое, ничего ие говорившее хозяевам дома имя. – Никаких рекомендаций у меня нет. О вас обоих (то есть, о генерале и его жене) я слышал и читал то, что вы написали… Я подумал, что если приду к вам сам по себе, вы меня не прогоните…
«В этих словах, – вспоминали впоследствии диссидент и его жена, – было столько обаяния и простоты, что мы сразу же прониклись к незнакомцу доверием. Долго сидели и разговаривали…»
Гость вручил подарок – рукопись своей книги. Однако подарком не обошлось, была у гостя и просьба : хозяева насторожились…
Писатель из Киева был ясноглаз и русоволос, просьбу свою – устроить ему встречу с иностранными корреспондентами, с которыми он намерен говорить о политическом положении в стране, – излагал настойчиво, и у старого генерала, который когда-то гнал в атаки, на смерть, тысячи и тысячи таких же ясноглазых, русоволосых, – дрогнуло что-то внутри, и он сказал, что содействовать не станет:
– Последствия такого поступка непредсказуемы…
Так выговаривал искателю приключений человек, который уже прошел и аресты, и тюрьмы, и годы, годы истязаний в психушках, где врачи «лечили» его разлагающими сознание инъекциями.
– Вернитесь в Киев, – посоветовала, смягчая отказ, жена диссидента. – Постарайтесь еще раз обдумать свое решение, посоветуйтесь с людьми, которым доверяете. Как знать, может, со временем вы будете благодарны за то, что получили сегодня такой ответ.
С тем гость и ушел, а рукопись – осталась…
4
Грубый генерал-каторжанин, в облике которого и Академия Генерального Штаба не вытравила в свое время примет мужицкого сына, читал подаренный ему экземпляр и все ниже опускал своевольную, обритую наголо голову.
«Не сразу решился я передать рукопись этой книги для издания за границей. Существовало два варианта. Первый: выехать на Запад самому (есть такая возможность) и, уже находясь там, издать книжку. Второй: остаться на родине и передать рукопись за рубеж.
Я понимал: если останусь, то – по всем данным, исходя из опыта поведения властей моей отчизны, – буду арестован и осужден…
Но я выбираю второй вариант: остаюсь. Прошу тебя, читатель, когда услышишь, что меня судят, не интересуйся слишком дополнительной информацией через слухи… а знай заранее, что я сказал на суде то, что ты сейчас прочитаешь…
А „сказал“ – скажу! – я на суде так:
– Граждане судьи!.. Я переслал на Запад рукопись своего произведения потому, что когда литератор напишет вещь, он хочет (и должен) выстраданный труд свой держать в руках книжечкой, изданной многими экземплярами, которые дошли бы до многих читателей. У себя на родине я этого не мог – издать и держать в руках книжечку. А я ее писал и считал нужной людям…
Так бы я сказал на суде…
Но, возможно, до суда и не дойдет. Даже и до закрытого. Просто меня заберут, и я исчезну…»
Жена генерала тоже читала эти строки и, позволю себе такой домысел, плакала. Умным своим сердцем, которому довелось выстрадать много горя, она угадывала, что писатель из Киева – вернется, и тогда ей с мужем придется исполнить то, чего он от них добивался: помочь ему погубить себя – окончательно, бесповоротно!
И он вернулся…
5
Тот год, когда происходили события, о которых идет речь советские газеты обозвали «Годом Конституции», поскольку на исходе этого года должен был вступить в силу новый свод основных брежневских законов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107