— Илья Кочетков смотрел в прицел автомата, матерился, едва шевеля сизыми от дыма и боли губами, пил неразбавленный спирт, учился неслышно передвигаться, неслышно дышать, не сильно бояться, и выживать, выживать под чужим холодным небом.Вот так, наверное, это было.Вот это, наверное, сейчас не давало покоя.Сколько там между ними? Десять, двенадцать лет? Или десять жизней? Или двенадцать вечностей?Он их увидел сейчас, все до секунды, ее — ярче, чем свои.Будто зашел в чужую комнату, и оказалось вдруг, что эта узкая кровать, эти полки, заваленные книгами, этот плюшевый заяц с надорванным ухом в древнем разлапистом кресле, эти причудливые, маятные тени от веселенького абажура в ромашках и ландышах — ждали его. И только его. И он сюда торопился.Именно сюда, где в углу на косяке карандашные отметки ее роста, а на стене пыльное зеркало, и в закоулках его памяти худенькая черноволосая девчонка с крыжовенными глазами и отчаянными ловкими пальцами.Именно сюда, куда она прибегала после школы и бросалась ничком на постель, плача от первой неразделенной любви, вздувая кулачками подушку из-за несправедливой двойки; куда каждый раз возвращалась из гостиничных номеров и заново принюхивалась к запаху домашней жизни; туда, где ничто ее не держало, но все принадлежало ей — и позабытая на подоконнике шпилька, и томик Булгакова в кресле рядом с зайцем, и пухлая телефонная книжка с детским почерком.Вряд ли сейчас она такая же пухлая, отчетливо подумалось ему.— Почему ты живешь одна? — быстро спросил Илья, заранее страшась ее ответа.Женя вздрогнула и посмотрела на него с высокомерием, изобразить которое получилось не сразу.— А с чего это ты решил, что я живу одна?— Брось, — решительно покачал он головой, — так почему? Родители еще туда-сюда, понимаю, а мужик? В смысле, жених. Почему у тебя никого нет?Странно, прикидываться ей расхотелось. Вдруг стало тяжело, несносно тяжело, будто она очень устала от самой себя и своего бодрого тона, и воспоминаний, и выдуманной необходимости казаться несгибаемой.Ему все равно.Ему безразлично, он просто ведет светскую беседу, а она на секунду забылась и решила, что рядом — близкий человек. Какая нелепость!Взгляд, в котором уместилась целая вселенная, равнодушно скользнул по Женькиному лицу.Как могло померещиться, что эта вселенная ждет, зовет, открыта лишь ей, и блеск антрацитовых глаз, словно ее персональное солнце.Вот почему у нее никого нет. Не было. И уж точно теперь не будет.Сказать ему что ли?Вместо этого Женька тусклым голосом проговорила, что ей некогда заниматься глупостями.— Значит, иметь любовника — это глупость? — ухмыльнулся Илья.— Понятия не имею, — невпопад заявила она.— А как насчет выйти замуж?— В смысле?— Ну выйти замуж тоже глупо?— А где твоя жена? — вдруг спросила Женька.На самом деле, спросить хотелось давно. А теперь у нее просто выхода другого не было. Он замучил ее вопросами о «любви», хотя слово любовь и не прозвучало, и Женька лишь придумала это себе и гнала от себя эти фантазии, в которых Илья спрашивал об этом неспроста, а с далеко идущими планами. Она-то гнала, а фантазии сопротивлялись и изо всех сил доказывали свои права на существование, рисуя в голове яркие картины. Будто ему на самом деле не все равно, будто его вопросы что-то значат, будто еще мгновение, и он кинется ее целовать, выяснив, что ни любовника, ни жениха не имеется, и никто им помешать не сможет.Чушь, полная чушь!А Илья глубокомысленно молчал.Ему стоило большого труда сохранять легкий, дружелюбный тон. Снисходительности напустил для пущего эффекта и врал самому себе, что ее ответы не так уж важны.Кретин!— Ты есть хочешь? — хмуро поинтересовался он.— Ты уже спрашивал, пару километров назад, — отрезала Женька и уставилась в окно.— Извини. Не думай, что я не хочу на вопрос отвечать. Насчет жены все просто, мы развелись, вот и все.Женя быстро повернулась.— И все? А как же… Данька? Как она его оставила?.. Она осеклась на полуслове.— Да, да. Это… бывает.Тебе с папочкой будет лучше, сказала ей мама. Хотелось бы верить, что Даньке такое не говорили.— Ей с ребенком трудно личную жизнь налаживать, — легко выговорил Илья, — да я бы и не позволил, Данила — мой сын, понятно?— Понятно, — торопливо высказалась Женька, — извини.— Да чего там. Ты же сама так выросла, с отцом. Скажешь, плохо?Она кивнула. Потом покосилась на него и четко произнесла:— Хорошо. С батей хорошо.— Он сейчас где, батя? На гонках?— Он погиб.— Ясно. Прости.Все, действительно, стало ясно. Знакомая опустошенность в глазах, словно твое собственное отражение. Одиночество. Боль. Всевозможные маски не по размеру, зато чужие и непроницаемые. Затянувшаяся игра в прятки.— Выходи, я покажу тебе Москву, — сказал Илья спустя некоторое время. * * * Они были на самом верху МГУ, проскользнув мимо охраны, поплутав некоторое время по лабиринтам ГЗ — Главного Здания университета, как доложил Илья тоном опытного экскурсовода, и протиснувшись через решетки на чердаке.Их встретил теплый ветер и безбрежная небесная лазурь. Женька не сразу решилась посмотреть вниз.— Только не охай, — с усмешкой предупредил Илья. Она взглянула и охнула.Под ногами в летнем мареве подрагивали дома, зеленые кляксы листвы, нити дорог, и глаз не хватало, чтобы объять пространство.Она все охала и ахала, осторожно ступая между громадных антенн, прикладывала ладони к щекам, качала головой, а он ходил следом и улыбался.— Вообще-то я высоты боюсь, — удивляясь самой себе, проговорила Женька, — а тут совсем не страшно. Просто дух захватывает. Но ни капельки не страшно!— Мы сюда часто забирались. Когда я учился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81