– На кой тебе черт бритва, спрашиваю?
– Собирайся на бал!
Спиритавичюс только что побрился, и поэтому желание жены показалось ему по меньшей мере странным. Однако супруга не унималась. Директору ничего не оставалось, как повесить ремень и водить по нему сверкающим стальным лезвием.
– Кончил?… Иди сюда! – позвала из соседней комнаты супруга.
Спиритавичюс с бритвой помчался в спальню, где обнаружил полуобнаженную жену.
– Побрей!.. – велела она.
– Что побрить? Ну ты, того, то да се, не смейся над стариком!
– Для нового платья нужно!.. Понял?
– Ничего не понял. Где побрить, спрашиваю?!
– Платье без рукавов! Все подмышки бреют…
– Подмышки?! Брейся сама, – отступил Спиритавичюс.
– Давай сюда бритву!
Спиритавичене намылилась, подошла к зеркалу, но никак не могла достать бритвой подмышку.
– Зарежешься еще на старости лет! Давай бритву!.. Сумасшедшая!.. Подмышки брить! – бранился Спиритавичюс. – Седина в голову, бес в ребро!
А на другом конце столицы, сидя в теплой ванне, Бумба-Бумбелявичюс подгонял свою жену:
– А теперь чуточку ниже… Полегче, полегче… Вот так. А-а… Хорошо… хорошо! Очень хорошо, Марите!.. От-та-та-та!..
Бумбелявичене терла мочалкой спину мужа. Они спешили на свой первый бал.
– Вот хорошо, так, так, куколка, – сладко стонал, вцепившись в края ванны, Бумба-Бумбелявичюс.
– Еще немножко, правее, правее. Вот тут, тут. А-а-а, хорошо… умница!..
– Вот видишь, Йонитис. Видишь, какая благодать! А еще говорил, что жена тебя не любит. Чистенький, как ангелочек!..
– Хватит, оф-оф-оф!.. – различными междометиями выражал свое удовольствие измученный женой Бумба-Бумбелявичюс, отдаваясь ее нежным заботам.
– Погоди, погоди! Смою как следует! Встань! А теперь повернись ко мне. Ну и чумазый же ты был! – хлопья пены стекали с тела четвертого помощника балансового инспектора, унося с собой пот и грехи долгих бессонных ночей.
Не спалось и первому помощнику балансового инспектора Пискорскису. Сидя на краешке дивана, положив себе на колени ножку Нелли, он срезал с ее пальцев мозоли: она собиралась надеть туфельки на два номера меньше.
– Сколько раз я тебе говорил, лечи, Нелли, мозоли. А ты нет и нет. Посмотри, как ты мучаешься. Ой, кажется, порезал? – Пискорскис поцеловал ногу.
– Больно…
– Потерпи, Нелюк… Еще немножко, и не останется ни одной мозолинки. А теперь примемся за другую. Крепко держится, негодная! Ну, еще раз как следует! Видишь! Как горошина! Прочь, дьявольское семя! – Пискорскис швырнул мозоль и незаметно проглотил слюну.
– Сколько еще осталось?… Ах, если бы ты знал, как приятно!
– И мне приятно… Сейчас, сейчас, Нелли… Ах ты, проклятое семя! Как ты измучило мою женушку… Вот с одной и кончили, – поцеловал Пискорскис ногу Нелли и положил на свои колени другую.
– Знаешь, Нелюк, надо бы и педикюр сделать… А ты забываешь… Слишком велики ноготочки. Видишь, вот и грязь скопилась, а от грязи неприятный запах. Вот одного ноготка и нет, нет и другого. Эге, Нелюк, между пальцами покраснело… надо припудрить. Подай вон ту коробочку… вот так… Видишь, как хорошо… А теперь попытаемся снять последнюю мозольку. Ну, вот и все. – Пискорскис огорченно вздохнул. Нелли обняла мужа, поцеловала и выбежала собираться на бал.
В залах гостиницы «Литва» с самого утра шла генеральная уборка. Декорировались комнаты, натирались полы. В зале, в котором устраивалась американская лотерея, были собраны фанты от различных торговых и промышленных заведений. Они были пронумерованы и сложены по порядку, чтобы можно было легко найти выигрыш. Фантов было множество: оптовик пожертвовал сиротам центнер соли, шорник – хомут, тут же стояла бочка портланд-цемента, на которой белел гипсовый бюст Витаутаса. На полу лежал ящик с гвоздями, а над ним на веревочке висел розовый бюстгальтер. Над дверьми в лотерейную комнату был вывешен красочный плакат. Огромные буквы призывали: «Чтоб плясалось до утра, литы жертвовать пора».
Залы самой солидной в городе гостиницы и ресторана были декорированы по эскизам художников. Над эстрадой, например, была изображена детская коляска, в которой сидели, подняв тромбоны и литавры, музыканты. В центре танцевального зала виднелся лозунг: «Всегда поддерживай приют – а вдруг твои младенцы попадут». На импровизированном буфете, за которым пять самых видных и красивых дам торговали прохладительно-горячительными напитками, крупными буквами было выведено: «Деткам молоко, нам крюшон».
Ровно в 10 часов замяукал саксофон, загремел барабан и в освещенный зал стали собираться гости. Тут было во всех видах представлено творчество изобретательных столичных портных и парикмахеров. В сиянии огромной люстры разными цветами радуги переливались шелка, блестели драгоценности. Между светлыми, волочащимися по земле, платьями сновали черные, как смоль, фраки и смокинги, из которых выглядывали белые крахмальные груди, а над ними – свежевыбритые лица. Избранное общество кивало во все стороны головами, выбирало столики, заказанные по телефону через рассыльных и горничных, усаживало надменных, набеленных и нарумяненных дам, поднимало большие и малые бокалы, дарило улыбки, бросало крылатые фразы; мужчины целовали обнаженные ручки, унизанные кольцами тонкие пальчики.
Особенно большая суматоха царила возле отдельного кабинета «Три князя». Метались озабоченные дамы, которым было поручено встретить и проводить на места высоких гостей. Между дамами скользили, извиваясь, словно угри, расторопные кельнеры, а за окнами, на перекрестке Лайсвес аллеи и улицы Даукантаса, которые были специально освещены лучами прожекторов, прогуливались вышколенные агенты охранки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58