Несколько раз она поднималась и бросала по пятьсот лир в счетчик лампы...
Да, руки... Да: лица в тени, вполоборота, в профиль, опущены или заслонены, словно персонажи уклоняются от встречи с тобой. А руки так потрясающе одухотворены, так живы, так дерзки, так коварны. Картина шевелилась от движения множества изображенных на ней рук.
Вдруг заиграл орган. Она вздрогнула - ее обожгло минорной оттяжкой аккорда, - и сразу побежал, как ручей крови, одинокий, ничем не поддержанный пассаж правой руки, заструился: его прервал опять саднящий диссонансом аккорд в верхнем регистре.
Органист репетировал к вечерней мессе "Прелюдию" Баха, начинал фразу, бросал, повторял снова, повторял аккорды, пассажи... умолкал на минуту и снова принимался играть, - и все это было прекрасно и точно, и словно бы так и надо, и все - для нее одной...
Отсюда, если смотреть из полутьмы собора, в проеме двери плескалась ослепительной синевы вода лагуны и цветно и акварельно на горизонте лежала Венеция.
Она слушала репетицию мессы и смотрела на "Тайную вечерю" Тинторетто, на ее глухие тревожные красные...
И вдруг вся мощь басов тридцатидвухфутовых труб органа потрясла церковь от купола до каменных плит пола: ошалелый восторг, слезный спазм, дрожь перед чем-то непроизносимо великим, - как воды, прорвавшие дамбу, - обрушились на нее, и в какой-то миг, разрывавшего ее, счастья она поняла, что мечтает сейчас же, немедленно уйти на дно лагуны, сидя на этой вот скамье, в этой церкви, вместе с ее великолепными куполом и колокольней, статуями, картинами Тинторетто...
...Уже собравшись уходить, она обошла церковь и вдруг наткнулась на табличку со стрелочкой, указующей вход на колокольню. За три тысячи лир туристам предлагалось осмотреть окрестности с высоты птичьего полета. Мимо инкрустированных резных деревянных хоров она прошла по стрелочке в служебные помещения и уткнулась в створки абсолютно нереального здесь лифта. Нажала кнопку, где-то наверху что-то звякнуло, тренькнуло, - звук утреннего колокольчика в богатом доме, - через минуту створки разъехались, и она слегка отпрянула, потому что в тесной кабине лифта, - как дюймовочка в жужжащем цветке популярной игрушки времен ее детства, - стоял священнослужитель в коричневой рясе и приветливым жестом приглашал ее внутрь. Рядом, на табурете, стояла плетеная корзинка с бумажной и металлической мелочью.
Она улыбнулась в ответ, вошла в лифт, и они поехали вверх. Принимая деньги и отрывая билет, молодой человек спросил по-итальянски, хочет ли синьора побыть на колокольне одна или ей нужен гид?
Она кротко поблагодарила: синьора предпочитала побыть наверху одна, пока черт не принесет кого-нибудь еще из туристов.
Он выпустил ее и, держа палец на кнопке, свободной рукой махнул по всем четырем направлениям: там - Сан-Ладзаро, там - Сан-Микеле ин Изола, вон там Сан-Франческо дель Дезерто... Мурано, Лидо... И вновь она зачарованно следила за легкими взмахами его длинной ладони... и опять подумала о бессмертных руках венецианцев, с первых минут здесь державших ее в поле своей пластической магии.
Наконец, лифт уехал.
Ей казалось, что за сегодняшнее утро уже израсходован весь отпущенный ей запас той странной душевной смеси, горючего восторга пополам со сладостной тоской, которая - она была уверена - осталась навсегда в далеком детстве, в чем-то каникулярно-новогоднем, снежном, елочном, подарочном счастье...
Но тут, стоя под крышей колокольни и изнемогая от того, что открывалось глазам с четырех сторон, она думала - благодарить ли ей судьбу, подарившую все это перед тем, как... или проклинать, все это отнимающую...
Вид божественной красоты открывался отсюда. Далеко в море уходил фарватер, меченный скрещенными сваями, вбитыми в дно лагуны. Островки и острова, сама светлейшая Венеция - все лежало как на ладони: великолепие сверкающей синевы, голубизны, бирюзы и лазури, крапчатые коврики черепичных крыш, остро заточенные карандашики колоколен, темная клубистая зелень садов на красноватом фоне окрестных домов...
И правда, когда Бог трудился над этой лагуной, он был и весел, и бодр, и тоже - полон любви, восторга, сострадания... И тут, объятая со всех сторон этой немыслимой благодатью, она подумала с обычной своей усмешкой - а может быть, ее приволокли сюда именно из сострадания - показать райские картины, подать некий успокаивающий, улыбающийся знак: мол, не бойся, не бойся, дорогая...
Трижды звякнул колокольчик, и послышалось кряхтенье кабинки лифта.
Она недооценила безжалостную самурайскую последовательность японской парочки. Они вернулись, безусловно, успев за это время охватить еще какую-нибудь церковь.
- Погодите! - сказала она юноше в лифте. - Я спускаюсь с вами...
- Вам не скучно так ездить весь день? - спросила она его.
Он улыбнулся:
- О нет, не весь день! Я только утром подменяю нашего лифтера. Вообще, я арфист. Откуда синьора?
Обычно она уклончиво отвечала на этот вопрос: так миллионер не торопится афишировать свои богатства. Но этому парню, длиннорукому арфисту, богачу, владельцу этой лагуны, этому - равному - ей захотелось сделать подарок.
- Из Иерусалима, - сказала она и с удовольствием, с тайным удовлетворением услышала благоговейный возглас... И еще два-три мгновения, пока лифт не опустился, они смотрели друг на друга с улыбками равных...
...Пообедала она в маленькой траттории на углу уютно-семейной, с трех сторон укрытой домами, площади.
Подавала девочка лет пятнадцати, некрасивая, длинноносая, этакий девчачий Буратино. Подпрыгивая, пришаркивая, как в классы играла, она бегала от одного столика к другому, вытаскивала из кармашка блокнотик, что-то вычеркивала, записывала, убегала, прибегала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16