Годунов ответил, после минутного раздумья, спокойно, кротко:
- Не гневайся, государь! Силы неравные! Против нас ополчились все! Наше славное войско притомилось в ратных делах... Отдохнуть Руси наступило время... Воеводы неповинны в том злосчастии. Пути господни неисповедимы. Испытания, ниспосланные нам господом богом, быть может, и во благо нашим людям. Темная ночь сменяется ясным утром. Такая же смена бывает и в жизни царств.
Иван Васильевич нахмурился.
- Но как быть царю? Что скажешь о царе?
- Премудрыми делами ты, государь, на все времена прославил имя свое, - ответил Годунов, повторив то, что почти каждый день приходилось говорить царю в ответ на его вопросы.
- Однако царь сгубил ради моря столь великое множество народа и не добился ничего...
И эти слова уже не впервые произносит царь.
- Неправда, батюшка Иван Васильевич! Не прошли те годы нарвского плавания государству без пользы. Народы аглицкие, дацкие, гишпанские и все другие, латынской веры, побывали у нас, и многие товары незнаемые возили к нам и наши товары прославили на весь мир. Поистине, великое дело ты совершил, государь! К тому же, у тебя, государь, как о том ты говорил, есть Студеное море! К нему привычны мы с давних пор, и народы Запада глядят сюда издавна... Торговые люди, государь, не спесивятся, - помимо Нарвы, плавают по Студеному морю из года в год с великою охотою.
И об этом разговор шел уже не раз.
Царь Иван поднялся; ласково улыбнувшись, покачал головою:
- Спасибо тебе, Борис! Ты с усердием доброго слуги утешаешь меня. Добро! Похвально. Мне это нужно. Сам господь бог вразумляет тебя говорить мне приветливые слова в моем несчастье...
Иван Васильевич обнял и облобызал Бориса.
- Вижу в тебе твердого мужа. Будь поближе к моим царевичам... Особливо - к Ивану. Внуши им, что не всуе их отец бился за Варяжское море.
- А со Стефаном Баторием, государь, - прости меня, - пришло время заключить мир... О том, как то сделать, надо подумать особо. Велики обиды, государь, что нанес тот Стефан чести и вере нашей. Но Русь в долгу не обвыкла оставаться... Светил бы месяц и звезды, согревало бы нас красное солнышко, а русская сила расти будет... Она еще свое слово скажет! Вырастет вот какая!
Годунов широко раскинул руки. Молодое мужественное лицо его раскраснелось.
Иван Васильевич с удивлением следил за Годуновым.
- Говоришь, вырастет?! - прошептал царь. - Вон ты какой!
- Вырастет! - убежденно ответил Борис, отирая пот на лбу, выступивший от чрезмерного волнения. - Вижу, государь, вижу славу нашу!
Иван Васильевич порывисто схватил его за руку:
- Тише!.. Молодой ты! Горячий! Не просто достичь того! Думаю, и впрямь, помиримся пока со Стефаном... помиримся... Надо думать, - как? "Слава!" Чудно ты сказал!.. Кругом беда, а ты... "слава"! Ты не сильный, а властвовать можешь... Твои честные глаза обманут хоть кого. А меня не обманешь! Нет! Какая "слава"! Не сделал я того, что заповедано мне! Мой отец, дед осудят меня там, в вышнем мире. Однако спасибо тебе! Ты веришь, ты ждешь славы, ты не склонил головы перед несчастьем. И не склоняй! Мне такой нужен! Царству нашему такие нужны. Мой царевич Иван не таков... И Федор не таков... в одном бушует страсть властолюбия и самодовольства, а любви к труду не вижу, в другом - слабодушие смешалось со страхом и тоской... Он только молится о счастье, не добиваясь его. И не ведая, - в чем оно... Не радуют они меня.
- Государь, не мне судить о том. Твои дети - мои владыки; в них твоя царственная кровь. Это ставит их выше нас!
- Они выросли! И чем старше становятся, тем все более я их опасаюсь. Иван вкусил яд властолюбия. Он честолюбец, он избалован мною. И матерью! Моя юница, мой ангел-хранитель, покойная Анастасьюшка, любила его. Она пророчила ему счастливую жизнь без страха, без тоски, без сомнений... Она просила тогда подарить ему шлем и доспехи. Детский его шлем я берегу. Смотрю на шлем и вспоминаю Анастасию. Нередко и по ночам любуюсь им. Бедная моя, святая моя, царица Анастасия!.. Моя гордая, прекрасная жена! О, сколь много я согрешил перед тобой и ныне грешу! Окаянный я мытарь!
Тяжело дыша, Иван Васильевич вновь сел в кресло. Голова его устало опустилась на грудь. Едва слышно он прошептал:
- Перемирие! Так ли это?!
Годунов отошел к окну, отвернулся, услыхав прерывистый шепот царя.
За окном тихий отдаленный благовест. Наступали сумерки. Кремлевский двор опустел. Вчера один мужик говорил на царевом дворе, что в деревнях хлебами довольны. Годунов вспомнил об этом. Такой невзрачный, маленький, общипанный какой-то мужичонко, а говорит с таким достоинством об урожае. Урожай! Его с трепетом ждет вся Русь. Истомился народ от голода и мора. Обнищал от войны.
- Ты о чем при царе задумался, Борис? - раздался тихий, прозвучавший подозрительно голос Ивана Васильевича.
- Думаю о хлебе... Народ ждет урожая...
- И я жду его...
Царь, как бы ухватившись за какую-то сокровенную мысль, воскликнул торжествующим голосом:
- Хлеб сильнее всех владык в мире! Чудно!
Помолчав некоторое время, он усмехнулся:
- Мы по вся дни чего-то ждем... Вон мои бояре, почитай, два десятка лет с лишком ждали, когда я умру, а я все жив, пережил многих ожидальщиков. Я тоже ждал, когда же буду править царством... как хочу! А вот видишь... До сей поры жмут меня бояре. Они переживут еще многих царей. Боярская Дума - сила! Разве ее переживешь?! Но то, чего я жду, - будет, будет!
И опять шепотом, едва слышно произнес:
- Боярской Думе я вынужден пока поклониться... Вяземский, Басмановы, Грязные, Малюта!.. Царство небесное! Нет уж их! Да и помогли ли бы они царю ныне? Не то время. Их время ушло.
Царь приподнялся и помолился на икону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18