Теперь это долгожданное «особое распоряжение» все-таки пришло.
И вот настал день отплытия. Мы на пристани Красной Вишеры. Ждем грузопассажирский пароход «Память Акулова». Он грузится у причала бумкомбината. Видим, охрана уводит грузчиков. Значит сейчас пароход подойдет к пристани.
Провожать Скуратовичей пришли мои мать и отец, дядя Иосиф с тетей Клавой, Орловские. Женщины оживленно беседуют, мужчины завели какой-то технический спор, а я смотрю на дядю Юзика, на его удивительные усы, и мечтаю о том времени, когда у меня вырастут такие же…
Колокол объявляет посадку на судно. Все замолкают. Под впечатлением торжественности события посерьезнел и я. Идем к борту судна, а мимо нас три энкавэдэшника ведут с десяток «подопечных» и сразу загоняют их на корму. Почему-то всегда там перевозят. Судя по тому, как раскованно держатся зэки, сразу ясно – малосрочники.
Настали минуты прощания. Женщины целуются, мужчины обнимаются. А я с удивлением и ужасом вижу, что дядя Юзик плачет:
– Все. Дожил. Теперь еду на родину умирать.
– Что ты, Юзик! – бурно протестуют провожающие. – Столько вынес, столько ждал!… Умирать? Теперь?! Теперь только наверстывать.
Скуратович не возражает, на своем не настаивает, он даже соглашается:
– Поживем, поживем…
А через год пришло письмо от тети Яди: умер дядя Юзик.
XXVII
Завтра в школу.
Последний день пасу коз с утра до вечера. Как-то они теперь будут без меня? Кто станет рвать для них на озере дудочки, которые они так любят? Кто будет мирить Майку с Мартой, если младшая взбунтуется, – а с ней это случается?
Уже пора домой. Солнце давно исчезло за верхушками деревьев. Уставшие козлята лежат у моих ног, а Марта и Майка с недоумением смотрят на меня: почему, мол, не ведешь домой? Не догадываются, что видеться теперь будем редко, только по вечерам.
Ну, ладно. Пошли.
Подходим к бараку. Мои домашние уже в тревоге. Собирались даже идти искать нас.
На другой день степенно, с матерчатой сумкой на боку, шагаю в школу. Но до нее не меньше километра. На такой дистанции степенность сохранить трудно. Поэтому время от времени я меняю шаг на быстрый бег, или начинаю гулять вприпрыжку. Здание школы расположено впритык к кладбищу. Оно огромное, хотя хоронят на нем только из зоны, а для вольных существует другое кладбище.
В школе у нас всего четыре комнаты, поэтому учимся в две смены. Четвертый класс уже выпускной.
Очень многие приходят в первый класс, почти совершенно не зная русского языка. Но это дело поправимое, к четвертому классу все говорят по-русски настолько хорошо, что иногда лишь по внешнему виду да по фамилии можно определить, кто ты – русский или нерусский. Да и то не наверняка. Очень многие – сироты, из детдомов, а им в детприемниках фамилии выписывали, как бог на душу положит.
Наша учительница, Елизавета Макаровна, огненно-рыжая красавица. Мужа у нее нет – сложил голову на фронте. А детей двое. Ходила учительница всегда в одном и том же платье и, как мы догадывались, часто была голодная. На зарплату советского учителя в двести рублей, имея двух детей, не пошикуешь.
С нами Елизавета Макаровна вела себя непринужденно, как мать. При случае могла и за уши отодрать. Спрашивала с нас тоже строго, поскольку знания ценила превыше всего. А вот к почерку нашему корявому оставалась совершенно равнодушной. Тогда это меня вполне устраивало, хотя позже я жалел, что Елизавета Макаровна не «ставила нам руку».
Не знаю почему, но у Елизаветы Макаровны я ходил в любимчиках. Правда, признаюсь, и мои уши вниманием она не обходила. А когда прикрепила ко мне отстающих Кольку и Муртаза, чтобы я помогал им учиться, воспринял это, как самое высокое признание.
Как-то зимой Елизавета Макаровна предложила нам создать классную библиотеку. Мы все загорелись этой идеей и решили собрать деньги. Первый взнос сделала сама учительница – три рубля. Тогда, в нашем восприятии, это были большие деньги.
Дома мама сказала: «Денег нет, но на такое дело найду». И дала пятерку. За несколько дней удалось собрать немыслимо большую сумму – сорок рублей. И не беда, что не каждый мог дать денег, нищета поселенческая у всех на виду, но у нас и претензий-то никаких не было. А в книжный ларек в город пошли втроем – Сева Шепелев, Мина Плюснина и я. Для нас это было целое событие.
Прошли узкоколейку, по которой паровозы, прозванные «кукушками», возят с лесопунктов бревна. Весело шагаем мимо бумажного комбината. Хотя пейзаж здесь угрюмый: куда ни посмотришь, всюду сторожевые вышки. Чтобы и зэки не сбежали, и диверсанты на территорию не проникли. Вот и Барауха, когда-то здесь был бельгийский завод, от которого сейчас даже развалин не осталось. За ручьем стоит большая плита фундамента – все, что осталось от сгоревшего клуба. Подожгли его, понятное дело, «вредители», которые теперь уже искупают свою вину на лесоповале.
Минуем десятидворку, где живут вольные. В их домах, кроме печек, есть еще какие-то трубы, которые называют «батареями». Для нас это диковинка. По ним зимой с комбината поступает пар, поэтому они такие горячие, что руку нельзя приложить. Я с мамой побывал однажды в такой квартире, сам щупал.
Наконец достигли больницы, построенной в самом начале тридцатых годов по проекту ссыльного врача-профессора, который потом и возглавлял ее. Это, говорят, был очень авторитетный спец, все у него лечились, и никому не было отказа.
Коль уж зашел разговор о больнице, не могу не вспомнить рассказ мамы об этом докторе, фамилии которого, к сожалению, не запомнил.
У Суняковой горы приводили в исполнение приговор врагам народа, отцу и сыну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28