На краю его стоит много людей, а два бульдозера ходят по нему, сметая все подряд. Оглушающий рев дизелей. Грунт тяжелый, бульдозеры вязнут. Толпа безмолвствует. Кто-то крестится, кто-то вытирает слезы, но молчат. Какая-то женщина упала, плохо стало. Вокруг нее засуетились, пытаясь привести в чувство. Видимо, кто-то из ее родни здесь похоронен, вот и не выдержала крещеная душа такого кощунства.
Стоящий чуть в стороне от остальных старик плачет, стесняясь своих слез. Они застревали в бороде, словно капли дождя.
Обхожу дедушку, прохожу вперед, и рука сама захотела перекреститься. По всей взбороненной, взрыхленной земле валялись человеческие кости. Закапывали-то неглубоко. В надежде, что покойники не будут держать на них, зэков, обиду за экономию сил, которых и так не хватало. Они, могильщики, тоже в свое время не станут обижаться, когда придет их пора ложиться в землю.
Отдельно стоят несколько энкавэдэшников, наблюдают. Я пристроился рядом с дядей Валентином. Он – питерский, наш земляк. Вид у него расхристанный: брюки короткие, рубаха не заправлена, руки в карманах, на скулах нервно подергиваются желваки. Тяжко ему глядеть на все то, что здесь происходит. Рядом раздается чей-то шепоток: «Один тракторист отказался могилы губить, так его увели. С тракторной базы привезли другого. Но он тоже отказался. И его увели. Третий, подлец, согласился. А тот, который сразу стал пахать кладбище – в дым пьяный. Ему разрешили сбегать в магазин, и он тут же, у трактора, две бутылки без закуски».
Бульдозер идет в нашу сторону, покачиваясь на кочках, как лодка на волнах. Вот его нож опустился и выгреб такую груду костей, словно они там были сложены в штабель. Скорее всего, так оно и было. Видимо, зимой складывали мертвецов, комьями забросали – и все похороны. Черепа катились по земле в разные стороны. Раздался общий стон. Каждый мог оказаться в этой груде.
Дядя Валентин не выдерживает:
– Да это же враги народа заметают свои преступления! Неужели вы не понимаете этого?
На него шикают. Эх, дядя Валентин, дядя Валентин. Лучше бы ты про себя подумал то, что сказал.
Я больше не могу находиться здесь, бреду к бараку. Дома и у соседей затишье, все ходят сумрачные. Дело в том, что многие старожилы начинали свою Голгофу именно здесь, в самом Вижайлаге на строительстве бумкомбината, и в силу этого просто не могли миновать кладбищенский участок. Они-то думали, что их родные и близкие успокоились навеки, ан нет, срочно понадобился участок под строительство.
Через несколько дней замечаю: что-то не видно дяди Валентина. Спросил у отца, где он. Взяли! Все, дальше приходится молчать. Начнешь спрашивать, уточнять – рискуешь получить ремнем.
Вернулся дядя Валентин из лагерей лишь в 58-ом или 59-ом. Не могли коммунисты простить ему тех нескольких слов отчаянной правды.
Здесь необходимо прояснить одну немаловажную психологическую тонкость тех времен. Множество раз приходилось слушать рассуждения взрослых, раздумья вслух (меня,пацана, не боялись, я был свой, проверенный): что же все-таки происходит, за что ссылают, сажают, уничтожают людей, и нет жалости ни к кому, не говоря уж о справедливости. Умные давно прекратили раздумывать на эту тему. Для них все было ясно с самого начала. Они никогда ни к кому, ни в какие инстанции не обращались, понимая всю бессмысленность и абсурдность подобных обращений. Государственный террор набрал такие обороты, что не было никаких сил противодействия. Более того, в обозримом будущем их и не предвиделось.
Весь контингент ГУЛАГа условно можно разделить на несколько категорий. Ясное дело, эти категории еще можно дробить, но я попытаюсь остановиться на основных.
В той стрессовой обстановке каждый искал себе нишу спасения. Одной из таких ниш был самообман. Будто бы произволом, беззаконием занимались только пробравшиеся в руководство НКВД «враги народа». Такой самообман многих спас, помогая перенести физические и моральные испытания, в надежде, что «врагов народа» в конце концов разоблачат.
Была еще одна категория, которую я разделил бы на две части: шакалы открытые и шакалы маскирующиеся. Открытые шакалы не скрывали своих намерений. Для них важно было одно: выжить. Выжить, конечно, за чужой счет, ибо иной возможности просто не представлялось. Маскирующиеся шакалы были хитрее. У них всегда наготове улыбка, дежурная фраза сочувствия. А много ли человеку нужно в горькую минуту? За доброе слово сам готов голодать, а пайкой поделиться.
Шакалы – народ любознательный. Им нужно было знать обо всем и обо всех. Чтобы потом со знанием дела составлять донос в оперчасть. Такой метод они использовали для расправы со всеми своими недругами. Впрочем, друзей, настоящих друзей, у них никогда не было и быть не могло. Как ни маскируйся, а суть свою не скроешь.
Умному шакалу, или шакалихе (таких было больше), всегда требовалась свита. Окружение их состояло, как правило, из людей убогих душой, недалеких, так как нормальный человек даже попав на время под гипноз обаяния, бысто разбирался что к чему и уходил от такого знакомства с чувством брезгливости и омерзения.
И была еще одна категория людей, многие из которых остались в моей памяти. Этих вспоминаю с глубочайшим чувством уважения и признательности. Уже хотя бы за то, что были. По характеру эти люди добродушны, незлопамятны. Даже в случае личных неприятностей, (а их всегда хватало), от них зачастую можно было услышать: «фатум». Это были сильные и честные люди. Такой не съест свою пайку, зная, что рядом еще более голодный. Не подставит в трудную минуту вместо себя другого – лучше примет удар на себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28