Ночью после сбора урожая меня разбудили какието негромкие звуки где-то рядом, или, вернее, я проснулся оттого, что сквозь сон не мог разобрать, откуда эти звуки идут. Но когда я открыл глаза – ночь была темная, ни зги не видно, – я сообразил, что это всхлипывает Эвелина на своем диване у окна.
– Ты плачешь? – спросил я полушепотом.
– Да.
– Почему?
В ответ раздались всхлипывания и заглушенные рыдания.
– Мне грустно.
– Иди ко мне, расскажи, что случилось.
В мгновение ока она перебралась со своего дивана на мою кровать и припала ко мне, сжавшись в комочек. Хотя за это время она немножко округлилась, она все равно показалась мне легкой как пушинка. Словно котенок примостился у меня на плече. Она продолжала рыдать.
– Да ты промочишь меня насквозь! Просто водопад какой-то! А ну, закрой кран!
Я протянул ей свой платок, и ей пришлось приостановить рыдания, хотя бы для того, чтобы высморкаться.
– Ну?
Молчание. Она опять захлюпала носом.
– Перестань хлюпать – высморкайся!
– Уже.
– Еще разок.
Она высморкалась еще раз, но, судя по звуку, без всякого успеха. И снова начала всхлипывать. Должно быть, это было нервное. Как и ее кашель, как и ее рыдания, как и судороги, в которых она корчится. Может, и астма у нее от нервов. После нападения бродяг и гибели Момо она перенесла тяжелейший приступ. Я подумал: уж не начинается ли новый? И обнял ее.
– Ну скажи мне, – заговорил я, – в чем дело?
Молчит.
– Мы их убили! – наконец прошептала она.
Я был удивлен. Я ждал другого.
– Так вот из-за чего ты плачешь?
– Да. – И так как я молчал, она продолжала: – Почему ты удивляешься, Эмманюэль?
– А я думал, ты сейчас скажешь, что я тебя разлюбил.
– Нет, нет, – отвечала она. – Я знаю, ты меня любишь, как раньше. Просто ты мне теперь ничего не спускаешь. Но мне так даже больше нравится.
– Больше нравится?
Молчит. Она размышляет и так поглощена своими мыслями, что даже перестала всхлипывать.
– Да, – говорит она наконец. – Это меня приструнивает.
Я молчу и мотаю себе на ус.
– Но вот эти люди, которых убили, разве нельзя было взять их в Мальвиль? Ведь в Мальвиле места много!
Я покачал головой, словно она могла видеть меня в потемках.
– Дело не в том, сколько у нас места, а в наших запасах. Нас уже одиннадцать. В крайнем случае мы можем прокормить еще двоих, от силы троих, но не двадцать же человек.
– Ну тогда, – сказала она помолчав, – пусть бы они съели наш хлеб.
– А как же другие?
– Какие другие?
– Те, что придут потом. Значит, пусть режут наших свиней, съедят коров, уведут лошадей? А мы что ж, мы будем жевать траву?
Но на Эвелину мои сарказмы не произвели никакого впечатления.
– Ты же сам сказал, что рюнский хлеб – это не бог весть как много.
– Да, по сравнению с тем, что у нас, к счастью, есть в закромах. И все же тысяча двести пятьдесят килограммов зерна – не так уж мало хлеба.
– Но в крайнем случае мы ведь могли и без хлеба обойтись! Ты сам говорил! – живо добавила она с упреком.
И в самом деле, что я ни скажу, навеки отпечатывается в ее памяти.
– В крайнем случае да. Но кто знает, вдруг будущий год окажется неурожайным. Лучше иметь небольшой избыток. Хотя бы для того, чтобы, если понадобится, помочь нашим друзьям ларокезцам.
– А почему же мы не помогли этим людям?
– Я уже тебе сказал – их было слишком много.
– Не больше, чем ларокезцев.
– Но там ведь наши знакомые. – И так как она молчала, я начал перечислять: – Пимон, Аньес Пимон, Лануай, Жюдит и Марсель, который тебя приютил.
– Да, – сказала она. – И еще Пужес. Что-то его давно не видно.
Что верно, то верно. Прошло уже дней десять, как старый пройдоха не являлся в Мальвиль омочить в нашем вине кончики своих усов. Так и закончился наш спор, не приведя ни к какому результату. Типичная для Эвелины манера заканчивать наши с ней распри, ни в чем, впрочем, не уступив. Однако я был поражен – как по-взрослому она рассуждала. Где ее былая ребячливость? И как она стала правильно выражаться. С тех пор как я «ничего ей не спускал», она перестала прикидываться несмышленой малолеткой.
– Ну ладно, – заявил я. – Аудиенция окончена. Отправляйся к себе. Я буду спать.
Она уцепилась за меня.
– Можно я побуду с тобой еще немножко, Эмманюэль, разреши, – залепетала она, только что не присюсюкивая, как младенец.
– Нет, нельзя. Марш.
Она повиновалась, и притом беспрекословно. Я бы даже сказал, с каким-то особым пылом, точно намерена была всю жизнь упоенно исполнять мои приказания.
И все же что-то скрывалось в ее головке, чего я не мог понять до конца. Она говорила со мной об убитых бродягах – и ни словом не заикнулась о Момо.
Правда, и сама Мену никогда не заговаривала о Момо. В день гибели ее сына я строил самые разные предположения о том, как она будет вести себя в дальнейшем, но ни одно из них не оправдалось. Она не впала в тупое отчаяние. Не выпустила из рук бразды правления нашим хозяйством. По-прежнему полновластно распоряжалась женской частью мальвильского населения, клевала чаще всего самую старую и болтливую клушу, но при случае, правда, более осмотрительно, не давала спуску и молоденьким хохлаткам, причем Кати чаще, чем Мьетте, принимая во внимание, что Кати сама могла пустить в ход свой острый клюв. И аппетита Мену не потеряла, попрежнему проворно орудовала вилкой и не отказывалась от стаканчика, хотя потолстеть ей, видно, не суждено было никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193