По восемь часов ежедневно. Дома по вечерам она падала в изнеможении.
Едва переступив порог, она сползала по стене и плюхалась на стул. Сидела недвижно, как неживая. Я посылала Бутончика за влажным полотенцем и кувшином, Жемчужина несла бамбуковый веер, Звездолет тащил кружку с водой, мне оставалось принести мамины тапочки. Потом мы терпеливо ждали, пока она придет в себя. Мать благодарно улыбалась, а уж мы старались вовсю. Я прикладывала ей к затылку мокрое полотенце, Бутончик мне помогала, Жемчужина отжимала, Звездолет менял воду. Потом на лестнице раздавались отцовские шаги. Мы дожидались, пока он распахнет дверь, и корчили смешные рожи.
Частенько к концу месяца в доме истощались запасы еды. Все просто зверели от голода. Однажды с голодухи Жемчужина наелась пилюль для закрепления желудка. Уверяла, что они сладкие. Но уж и брюхом намаялась. Звездолет промышлял по урнам, собирая фруктовую кожуру и огрызки. Мы с Бутончиком непрерывно пили воду. Ежемесячно пятого числа у матери была получка, и мы в этот день поджидали ее на остановке. Распахивалась дверь автобуса, и мать протискивалась к нам с сияющим лицом. Мы карабкались по ней, как обезьяны. Потом шли в ближайшую лавку за покупками. Пищу мы поглощали до тех пор, пока не вываливались животы, тяжеленные, словно дыни. В эти минуты не было человека на земле счастливее нашей матери. И больной она не выглядела только в такие дни.
Отец, мало что смысливший в сапожном ремесле, обувал, однако, все наше семейство. Его изделия напоминали лодки с низкими бортами: подметка едва загибалась с боков, а на большее не хватало ни умения, ни материала. Детали обувки сшивались через дырки, проделанные обыкновенной отверткой. По воскресеньям отец чинил свои изделия, руки его были в постоянных ссадинах. Так продолжалось до тех пор, пока мы с Бутончиком не научились ладить лоскутные тапки. Однажды мать появилась дома с сумкой, полной лекарств. Она была в больнице. У нее обнаружили туберкулез и велели дома носить хирургическую маску. Мать сказала, что в каком-то смысле даже рада своей болезни, сможет побольше бывать с семьей.
Я сделалась районной активисткой, выиграла конкурс на лучшее знание "Цитатника" Мао. И еще я полюбила оперу. У нас почти не было развлечений. Само это слово считалось буржуазной заразой. Другое дело опера поистине пролетарское увеселение. Особенно оперы супруги Мао, несравненной Цзян Цин. Тут уж не просто "нравится - не нравится", "любишь не любишь", скорее тут политический выбор: за революцию ты или против. Любить оперу учили по радио, в школе. Внедрением и распространением опер занимались местные организации. И так десять лет. Одни и те же оперы. Во время еды, на прогулке, во сне. Я, можно сказать, росла в опере, словно в тюремной камере. Стены моей лоджии пестрели портретами оперных героинь. Где бы я ни была, я напевала оперные арии. Мать слышала, как я пела во сне. Она считала, что я сдвинулась на опере. И это было правдой. Без оперы я дня не могла прожить. Я приникала к радиоприемнику, силясь различить дыхание певицы. Старалась подражать. Ария юной девушки из оперы "Легенда о Красном Светоче" называлась "Не прекращу борьбы, покуда живы звери". Исполняла ее Железная Слива. Допелась я до того, что сорвала голос. Очень уж хотелось взять самую высокую ноту:
Мой отец, как сосна, его воля крепка, Героический дух его чист, Истинный он коммунист! Иду за тобою вслед, Колебаний-сомнений нет. Красный Светоч вздымаю ввысь, Это мой путеводный свет, Твой со зверьем продолжаю бой, Поколенья идут за тобой...
Я помнила наизусть либретто всех опер: "Красный Светоч", "Пруд Шацзя", "Ловушка Тигровой горы", "Залив", "Рейд полка Белого Тигра", "Песня Драконьей реки". Отец не выносил моих громких дуэтов с радио и всегда восклицал: "Может, проще тебя на кухонную стену водрузить вместо репродуктора?"
Бабушка привезла нам из деревни курочку. Старый портной, наш сосед, был потрясен обилием темно-бурых перьев вокруг куриного клюва. "Да у нее борода как у Карла Маркса", - изрек он, глянув на курицу. Так ее и прозвали Борода. Она была любимицей деда и бабки. К ним-то она вообще двухдневным цыпленком попала. Когда настали тяжелые времена и кормить Бороду оказалось нечем, бабушка надумала зарезать курицу. Привезла несчастную к нам в Шанхай и велела съесть за ее, бабкино, здоровье. "Все равно ей нестись еще срок не пришел". Слушая такие слова, Борода наклоняла гребешок и возмущенно квохтала. Гребешок рдел, словно пылающий уголек. "Сварите в сорговом вине, прямо пальчики оближете", - наставляла бабка. Мы стали просить ее отведать курицу вместе с нами, но бабушка заявила, что у нее на курятину аллергия, подхватила свои котомки и умчалась так быстро, что, казалось, ее крошечные ножки едва за ней поспевают.
Но кто зарежет Бороду? "Только не я, - сказал отец. - Мне и есть-то ее невмоготу, раз я ее живой видел". И он уставился на курицу. Борода поводила головой и квохтала, чистила перышки клювом. Отец вернулся к своим занятиям. Борода взмахнула крыльями и направилась к матери. "Нет, нет, - воскликнула мама, - вы же знаете, я никого не могу убить". И она посмотрела на меня. Дети тоже воззрились на меня. Я знала, что они хотели сказать: "Ты у нас самая смелая, тебе и резать". Ладно, справимся. На кухне я сто раз имела дело с живыми голубями, лягушками, крабами. Курица? Да десять минут каких-нибудь, и курица будет ощипана. Что я, не видала на рынке, как с утками управляются? Мясник чикнет по горлу, потом подвесит за ноги, чтобы кровь стекла, опустит в котел с кипящей водой, мигом выхватит и ощиплет.
Брат и сестры согласно кивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10