Однако именно ненависть была той тайной пружиной, которая помогала ему двигаться вперед. Иногда его охватывала жалость к самому себе, ему казалось, что он один-одинешенек бьется на переднем крае, окруженный со всех сторон неприятелем, в одиночку защищая идеалы любви к свободе, к родине и литературе. Другим на все было наплевать.
В Союзе писателей было зарегистрировано около трехсот членов, а количество Пршиных некрологов дошло уже до ста пятидесяти. Иногда случалось, что кто-нибудь из коллег действительно умирал, а у Прши уже имелся готовый некролог. Редакции газет постепенно привыкли в таких ситуациях звонить ему, никому это не казалось странным, более того, это истолковывалось как прекрасный пример заботы о ближнем. А ведь в сущности это и было заботой о ближнем.
С течением времени он начал вносить в папку все больше и больше сведений, от заметок для памяти (дал в долг M. М. пятьдесят тысяч) до политических характеристик (левый, шовинист, либерал, националист, сталинист, клерикал, русофил, аполитичен, профашистски настроен, информбюровец, анархист, американофил, анархо-либералист и пр.). Кроме того, он стал отмечать (под грифом «П») происхождение данного лица и регистрировать черты характера (например: болтун, наивен, алчен, скряга, обжора, эротоман, врун, сплетник, интриган, грандоман, эгоцентричен, слабак, подлиза, любит выпить) или же красочные и образные определения (крыса, ничтожество, паразит, скотина, вошь, идиот, гнида и пр.). Иногда, если у него не было другого занятия, Прша развлекался тем, что классифицировал своих клиентов по разным категориям, например политическим, или по чертам характера, набрасывал графики, пытался вывести закономерности. Результаты казались ему не вполне надежными, однако весьма интересными. Получалось, например, что русофилы были обжорами и ничтожествами, шовинисты – эротоманами и крысами, а либералы – скрягами и идиотами…
Что касается Люштины, то его надо при первой же возможности занести в папку, распалял себя Прша, пока автобус приближался к отелю «Интерконтиненталь». Между тем стоило писателям войти в отель, как им стала известна невероятная новость – литературный критик Иван Люштина, по свидетельству очевидцев, хитростью заманенный в один из номеров, был обнаружен там изнасилованным неизвестными преступницами и увезен в больницу на «скорой помощи»… При появлении писателей элегантная секретарша Франка немедленно подошла к Прше и что-то доверительно зашептала ему на ухо.
– Что?! – остолбенел Прша и побледнел. Его мгновенно охватило смешанное чувство страха и могущества. Все, что про себя он только что пожелал Люштине, кто-то уже претворил в жизнь. Значит, достаточно мне только пожелать… – подумал Прша и поежился. А потом, подняв брови, с мрачным лицом направился к телефону.
6
– Гад! – прошептала Дуня сквозь зубы. Она стояла, расставив ноги, подперев руками бока, и презрительно смотрела на Люштину. Литературный критик лежал на кровати с раскинутыми руками и ногами, привязанный к ней разорванной на куски простыней. Еще одним куском был заткнут рот критика, голова привязана к изголовью.
– Гад ты, вот ты кто… Вы только посмотрите на него, – обратилась Дуня к Сесилии и Тане, которые сидя наблюдали за этой сценой, а потом опять к критику, – …на гада этого!
Критик сверкнул глазами, попытался высвободиться, но ему это не удалось, и он лишь злобно замычал.
– Ну вы только посмотрите, только посмотрите, он еще хочет что-то сказать… Ты что, гад, хочешь что-то сказать, да?! Ну скажи, давай, приосанься, как всегда, и скажи еще какую-нибудь глупость, давай… Гад!
– Хватит уже с этим «гадом»! – резко прервала ее Таня. – Придумай что-нибудь поинтереснее!
– Придумай ты! – вспылила Дуня. – А то получается, что одна я стараюсь! Что? Плюнуть на него?! – Из-за Сесилии она перешла на английский. А потом, все еще воинственно подбоченившись, добавила примирительно: – Ведь этого гада нельзя даже изнасиловать по-человечески!
При слове «изнасиловать» беззащитная висюлька критика еще больше опала и сжалась в маленькую бесформенную мясистую тряпочку.
– Гад! – Дуня просто выплюнула в него это слово, а потом тоже села и закурила сигарету.
– Думаю, мы должны быть более оперативными. У нас нет времени для эмоций. Мы же договорились его изнасиловать! – сказала датчанка.
– Да раз мы не можем! Кроме того, я бы скорее умерла, чем притронулась к этому бегемоту! – взвизгнула Дуня.
– Вы обе как будто забыли, зачем мы сюда пришли, – спокойно заметила Таня. – Данный критик-монстр уже несколько лет систематически дискредитирует наш литературный труд, не так ли?
– Так! – воинственно сказала Дуня. Датчанка выразила солидарность кивком головы.
– Не этот ли критик назвал нашу литературу кухонной?! Не он ли написал, что женщина не может быть автором романа в принципе, потому что ей препятствует в этом особая природа женского вдохновения, основанного на страсти к сплетням, которое не в состоянии возвыситься над сплетней как биологической категорией?!
– Его слова! – воскликнула Дуня. – Признавай, гад! – Она прострелила критика взглядом.
– Не этот ли голый субъект, лежащий здесь, написал, что родина сплетни – кухня и что сплетня – это сущность женского мировоззрения? Не он ли заявил, что в наших книгах слышится тот самый шорох сплетни, который как пена расползается повсюду из всех кухонь всего мира?! – беспощадно цитировала Таня.
– Видишь, он и тебя оскорбил, – обратилась Дуня к Сесилии.
– Не он ли написал, что женщины хватаются за перо, как за поварешку?!
– Точно!
– Поэтому мы будем истязать его соответствующими средствами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69