Что-то было не ладно. Вновь и вновь я твердил себе, что когда ждешь в темноте, минуты кажутся часами; мне может мерещиться, будто уже два или три ночи, а на самом деле, возможно, нет еще и одиннадцати. Тщетно. Спустя минуту — а может, секунду, а может, час — я снова был уверен, что полночь уже прошла.
Потом меня начали терзать чудовищные видения. Мне стало казаться, будто сделалось светлее. Будто приближается рассвет. Я знал, конечно, что этого не может быть; смутное мерцание, потеснившее тьму, порождалось, должно быть, уже в моих измученных, пересохших глазах. В Пенсильвании не светает в полночь, а сейчас еще даже нет полуночи. В полночь я вернусь в Хаггерсхэйвен, в 1952 год.
И когда весь хлев уже был залит светом взошедшего солнца, а взгляду моему предстала мирно дремлющая в стойлах скотина — я все равно не верил. Я достал часы, но в них что-то испортилось: стрелки показывали пять. И когда пришедший доить коров фермер с ведрами в руках уставился на меня в изумлении и воскликнул: «Эй, что ты тут делаешь?» — даже тогда я не верил, даже тогда.
Но стоило мне открыть рот, чтобы как-то объясниться, в мозгу моем будто взорвалась граната. Загадка, над которой я ломал голову все три дня, разрешилась сама собой. Я понял наконец, почему лицо капитана южан было мне столь знакомо. Более знакомо, чем лица самых знаменитых полководцев обеих сторон. Лицо это было частью моей жизни, я видел его и во гневе, и в усмешке. Нос, рот, глаза, мимика — все это я знал по Барбаре Хаггеруэллс. Человек, убитый в персиковом саду, был изображен на портрете, висевшем в библиотеке Хаггерсхэйвена: Херберт Хаггеруэллс, основатель Приюта. Капитан Хаггеруэллс — ему теперь никогда не получить майорский чин, никогда не купить ферму. Никогда не жениться на девчонке из местных и не стать Барбаре прадедом. Приюта Хаггерсхэйвен в будущем теперь не было.

21. ПОКА — ТАК

Как я уже упоминал, пишу я это в 1877 году. Я здоровый мужчина сорока пяти лет, и впереди у меня, без сомнения, еще годы и годы. Я могу прожить хоть до ста; правда, меня преследует необъяснимая уверенность, что я не должен дожить до 1921 года. Но восемьдесят девять — тоже немалый срок. Мне с лихвой хватило бы времени, чтобы предать эту историю бумаге когда угодно. И все же лучше записать поскорее и покончить с этим; мало ли что случиться завтра.
Хотя подчас я спрашиваю себя: зачем? Исповедь ли это, или попытка оправдаться? Или вывернутое наизнанку стремление хоть чем-то заменить не снизошедшую до меня милосердную амнезию? Почему я не лишился памяти, раз уж лишился жизни? Зачем я помню то, чего не было? Ведь я писал в Уоппингер-Фоллз; ни в каких метриках нет ни слова о Ходжинсах или Бэкмэйкерах. Значит ли это, что силы, приведенные мною в движение, раздавили рядового Ходжинса с той же легкостью, с какой они сделали это с капитаном Хаггеруэллсом? Или только то, что Ходжинсы и Бэкмэйкеры живут где-то в иных местах? Так ли, этак ли, я словно Адам в сем мире — от всех отдельное, безродное создание. У меня нет ни единого человека, близкого настолько, чтобы заинтересоваться моими писаниями или, тем более, вопреки очевидности принять их на веру. В этом времени я не женился и не женюсь. Я пишу так, как беседуют сами с собой старики.
Конец моей личной истории прост. Фермера, нашедшего меня в хлеву, звали Тэммис; оказалось, ему нужен работник, и я остался. У меня не было ни малейшего желания уйти; по правде сказать, у меня просто не было сил уйти оттуда, где был когда-то — но уже никогда не будет вновь — Хаггерсхэйвен.
Поначалу я часто навещал место, где был садик Агати, и смотрел туда, где стоял наш дом, туда, где я оставил Кэтти. Это были бессмысленные паломничества. Теперь я вполне довольствуюсь работой, которую должен делать. Здесь я останусь до конца своих дней.
Кэтти. Хаггерсхэйвен. Неужели они и впрямь пропали, затерялись безвозвратно в будущем, которого нет, которому не суждено стать настоящим, ибо «порвалась причин и следствий связующая нить»? Или они существуют в некой вселенной, где южане победили под Геттисбергом, а майор Хаггеруэллс основал Хаггерсхэйвен? Сумеет ли Барбара того мира создать нечто, способное пробить к нам дорогу? Я отдал бы все, чтобы поверить в это — но не верю. Просто не верю.
Дети знают о таких вещах. Они закрывают глаза и говорят: «Чурики-чурики, этого не было!» Открыв глаза, они часто обнаруживают, что «это» все-таки было, но их вера остается неколебимой; они твердо знают, что иногда — иногда! — просьба исполняется. Взрослые посмеиваются, но так ли уж они уверены, что воспоминания, столь им дорогие, вчера были такими же, как сегодня? И впрямь ли они знают, что прошлое нельзя отменить? А вот дети знают: можно.
Но, раз оторвавшись от этого прошлого, вы никогда не сумеете обрести его вновь. Какое-то другое — быть может; но то же самое — никогда. Нет параллельных миров. Вот он, единственный, запутанный и готовый предать вас на каждом шагу.
Кажется несомненным, что этот мир лучше того, где я родился; и он обещает сделаться еще лучше. Идеалы, поднявшие южан на борьбу, одержали блистательную победу, когда победивший Север нашел общий язык с такими людьми, как Ли; а жестокости никогда не достигали размаха, обычного там. Негры освобождены; чернокожие члены законодательной палаты Южной Каролины добились принятия штатом прогрессивных законов; черные конгрессмены достойно защищают в Вашингтоне интересы своих избирателей. Тихоокеанская магистраль построена; иммигранты валом валят в гостеприимную страну, делая ее и сильнее, и богаче, и никто не предлагает закрыть перед ними двери или официально лишить части гражданских прав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79