«Welcome honey, join the club», и никакого этого чертова счастья, которое ей было предсказано, не свалилось на нее под вечер, когда она промывала ссадины Оливера, регулярно приносимые им домой в качестве трофея с футбольных тренировок.
Иногда ей не хватало Сильвио…
И возможно, прав был тот дерматолог, вечно страдающий кожными заболеваниями, с которым Алекс иногда случайно виделась около вокзала, в кафе «Аркада», и который ходил всегда в одних и тех же черных штанах из грубой кожи: «Начиная с тридцати солнце светит тебе прямо в лицо, и ты начинаешь волочить за собой свою тень, которая становится все длиннее и длиннее, а ведь еще совсем недавно солнце грело тебе спину и было для тебя трамплином».
Примерно в это же время, в половине девятого вечера, в те минуты, когда, тридцать лет тому назад, Александра родилась здесь, в Маленьком Городе, Дорис Хайнрих давно уже лежала в Кенигсфельдене, наглухо пристегнутая к кровати. С таблеткой рогипнола, засунутой в воспаленный рот, – у нее был кандидоз, Candida ablicans, следствие злоупотребления таблетками, – она, наверное, на целых десять часов сна, причем безо всяких сновидений, забудет о том, что вся ее жизнь в течение скоро уже пятидесяти одного года, все это усиленное выживание, которое она так раньше не называла и о котором только в пьяном виде кричала всем и каждому, отказываясь от каких-либо дальнейших пояснений, – короче говоря, вся эта ее жизнь была чистейшим издевательством.
Над городом в этот вечер висел какой-то пронзительный, высокий звук.
7. Если бы я была мальчишкой
Рано утром в конце семидесятых – начале восьмидесятых мать Алекс, бывшая служащая гостиницы Дорис Эрлахер, ежедневно в семь часов сорок минут выезжала на пригородном поезде на запад, к южному подножию Юры, в ближайший городишко, находившийся в соседнем кантоне, осененная благодатью даты своего рождения в 1931 году, которая позволила ей не быть ни преступницей, ни соучастницей военных преступлений, ни жертвой войны, в крайнем случае лишь безмерно пострадавшей, поскольку ее родители и младший брат погибли за полгода до окончания войны, предположительно во время бомбардировок Фрайбурга, когда они были в Брайсгау, ранним вечером 27 ноября 1944 года. «Не успев быть юной, я уже была старой», – так писала в своем стихотворении «1945», которое Алекс прочитала вскоре после похорон матери, писательница Инге Мюллер, пытаясь описать свое внезапное взрослое становление. «Я пошла за водой, и тут на меня упал дом», – писала она (всего три дня провела в Берлине, ей было тогда двадцать лет), погребенная под обломками, она выжила, и все только для того, чтобы тут же похоронить погибших родителей и двадцать один год спустя покончить с собой.
Во время похорон матери 20 июня 1995 года в маленьком зале для прощаний на кладбище Маленького Города Алекс распечатала конверт и медленно, с запинками начала читать: «Дорогая Александра, дорогой Томас, дорогой Андреас, дорогой Хайнрих.
Я надеюсь, что вы не оделись в черное». – «Ненавижу, – перебил ее Томас, на нем были голубые джинсы и белая рубашка, которую когда-то, возможно, гладила Дорис, – ненавижу, когда люди, уже умерев, хотят диктовать живым, как им жить, сейчас она еще прикажет нам учиться на ее ошибках, не пить и бросить курить». Он замолчал, обескураженный собственным абсолютно неуместным пылом, встал и пошел сквозь царящую вокруг тишину прямо к выходу, он покинул зал прощаний, и дверь с оглушительным треском захлопнулась за ним. Алекс немного помедлила и стала читать дальше, ей было очень неуютно в роли скорбящей, которая ей совершенно не шла, как, впрочем, и никому из здесь присутствующих.
«Есть вещи, – сказал мне священник Арнольд, – которые не хочется или нельзя взять с собой в могилу. Я подошла к концу жизни, которую мне уже трижды подарили, не спрашивая, хочу ли я этого. В первый раз, разумеется, в день моего рождения. Мой отец очень хотел мальчика; хорошо, у него к моему счастью, родился мальчик тремя годами позже меня, и он назвал его, как и многие родители тогда называли своих сыновей, Адольфом. Адольф был неописуемо красивым ребенком с ласковыми темными глазами и длинными загнутыми ресницами, и уже в трехлетнем возрасте он бегал, сгорбившись и втянув голову в плечи. У моих родителей была маленькая пекарня, я вам об этом рассказывала. Я хотела остаться в детстве навсегда, но у меня ничего не получалось. Наша улица Кайзер-Иозеф-штрассе была переименована в Адольф-Гитлер-штрассе, мой отец гордился этим, и я тоже. Двадцать седьмого ноября 1944 года, вскоре после того, как прозвучал сигнал воздушной тревоги, мы сидели в подвале нашего дома, все, кроме отца. Я не видела, как мою мать завалило камнями обвалившейся стены, я слышала только ее крики. Последняя картина, которую я вижу: она сидит с вязаньем в руках, которое прихватила с собой в погреб; она вязала красные перчатки мне ко дню рождения. Одна перчатка была уже готова, и я надела ее на руку – померить. Я слушала ее предсмертные крики и разглядывала красную перчатку на левой руке; она была как раз впору. Я сохранила ее, мне удалось сберечь ее от моли, и через тридцать лет я связала вторую. Конечно, я не нашла нитки точно такого же цвета, и ты, Александра, всегда отказывалась эти перчатки носить. Мой брат Адольф бродил по подвалу в каком-то помешательстве. Я сказала ему, что мама погибла; но он стал смеяться надо мной и потом сказал: „Да вот же она стоит, рядом со мной, ты что, ослепла, она мне сказку перед сном рассказывает". Я стала кричать на него, я кричала, что мама погибла, и отец скорей всего тоже. Я все кричала и кричала на него, пока он не заплакал и не сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34