Но одновременно Вивальди до смерти боялся не угодить синьорине Анне.
Постоянное переутомление, связанное со стремлением ничего не упустить сразу на двух поприщах, частые разъезды и небрежение, если не сказать хуже, собственным здоровьем взяли с Вивальди причитающуюся им дань. Анна же, несмотря на свои дурные замашки, напротив, лучилась благополучием. Мне, как и всем прочим, оставалось сделать вывод, что маэстро безумно, безнадежно, смехотворно влюблен в нее.
– Синьор, – неуверенно начал Вивальди, – здесь нам нужен новый текст – такой, чтобы синьорина Джиро могла не только петь, но и изображать что-нибудь.
Он украдкой метнул взгляд на Анну, и я едва не сгорела со стыда за него. Вот что получается, сказала я себе, когда музыкант начинает придавать столько значения посторонним вещам.
– Давайте пока перейдем к другим ариям, чтобы убедиться в их… пригодности. Мы можем назначить следующую репетицию на завтра, если это для вас не слишком скоро… Тогда и опробуем новый текст, который вам удастся написать за это время.
– Я напишу его сейчас же, падре, если вы дадите мне перо и бумагу.
Маэстро похмыкал, давая понять, что сомневается в способности молодого поэта сочинить нечто достойное не сходя с места, даже когда тот начал уверять, что для него такая задача вполне посильна. В конце концов Гольдони схватил у меня с пюпитра листок с нотами, оторвал от него пустую нижнюю половину и поклонился мне:
– Синьора, будьте так любезны, одолжите мне перо.
Он снова поглядел на Вивальди:
– Прикажете мне писать собственной кровью, падре, или все же дадите чернил?
Вивальди сдался, но, по-моему, почти не сомневался, что либреттист за такое короткое время предложит ему сущую чепуху. Он немного поговорил с Анной, потом просмотрел расписание репетиций и наконец посудачил со мной о некоторых наших общих знакомых.
Марьетта недавно разрешилась пятым ребенком – и снова дочерью, к вящему разочарованию всей ее новой родни и к собственной великой досаде, хотя я доподлинно знала, что она обожает своих девочек до самозабвения. На сцене она не пела со времен «Агриппины» и, думаю, давно поняла, что ее выступления остались в прошлом.
Меж тем поэт подошел к нам с полностью исписанным обрывком бумаги. Маэстро надел очки: с некоторых пор он пользовался ими для чтения. Наполовину бормоча, наполовину напевая слова, он поглядел на Гольдони поверх стекол и воскликнул:
– Дорогой синьор! Мой славный дружище! – Он заключил поэта в объятия. – Но это же чудесно! Это прелестно! – И он потряс листком у меня под носом: – Ты ведь видела – как я видел! И он написал это всего за каких-то четверть часа – великолепная поэзия!
Затем Вивальди вспомнил про Анну и обернулся к ней:
– Это идеально!
Она, задрав нос, смотрела вдаль. Вероятно, славословия маэстро в адрес чужого таланта ей пришлись не совсем по вкусу.
– Для тебя это будет идеально! – прошептал маэстро, словно умоляя ее.
Тогда я не придала никакого значения его тону и словам.
Гондола Сильвио ждала меня, как было у нас заведено. Я спустилась по лестнице, ведущей к воротам. Нижние этажи приюта были объяты тишиной. Привратница делала вид, что тоже спит. Гондольер поприветствовал меня запросто, как старую знакомую. Я покинула ospedale легко и незаметно, словно птица, случайно залетевшая на чердак, а теперь упорхнувшая на волю.
Даже при свете звезд было заметно, какая страдальческая у Сильвио улыбка. Он подал мне руку и помог сесть в гондолу.
– Саrо mio! Я скорблю о Ревекке вместе с тобой.
Она одновременно была ему и тетушкой, и приемной матерью, и наставницей. Думаю, она единственная помогала ему чувствовать, что он не одинок на свете, и я привыкла завидовать ему в этом. Теперь мы вместе оплакивали ее уход.
Сильвио поцеловал меня:
– Она встретила хорошую смерть, если, конечно, такая бывает.
– У нее и жизнь была хорошая, – заметила я.
– Настолько, насколько возможно здесь. И если я не ошибаюсь, гораздо лучше, чем была бы где-то в другом месте. Ну а теперь для нее постарался Хеврат Гемилут Хассадм. – В ответ на мой вопросительный взгляд Сильвио пояснил: – Это еврейское погребальное общество. Каждый в гетто платит в него взносы. Тем не менее я уверил Ревекку в ее последние часы, что у нее будет такая роскошная процессия, какую только можно купить за деньги. Объединив усилия, мы зажгли для нее более двухсот факелов, но при этом нам удалось миновать все мосты и переходы, где veneziani стали бы осыпать бранью и мусором еврейские похороны.
В его глазах я увидела слезы – наверное, впервые в жизни.
– Теперь я буду твоей zi?tta, саrо! – утешила я его, пытаясь воспроизвести ту же ужимку, с которой он некогда произносил эти слова.
У меня нет такого дара к подражанию, как у Сильвио, но, думаю, именно моя неумелость и рассмешила его, потому что к тому времени, как мы удобно устроились в гондоле на подушках и прикрыли ноги ковриками, он уже снова был весел. Едва мы уселись, Сильвио полез в нагрудный карман и протянул мне крохотный бархатный мешочек.
– Аннина, – с обычным своим лукавым видом пояснил Сильвио, – это тебе от Ревекки. Много лет назад твоя мать отдала ей мешочек на хранение.
А я-то считала, что уже получила от матушки все мыслимые подарки! Я полезла в мешочек с любопытством, но без особого нетерпения. Какое еще послание она могла передавать мне с того света? И до чего же странно, что Ревекка столько времени ждала, чтобы вручить мне его!
Конечно, я могла бы и догадаться: в мешочке оказался ключ. Он был точь-в-точь такой, как в тот памятный вечер в гетто описывала мне Ревекка. Я подняла его, чтобы рассмотреть на темном бархатном фоне ночного неба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86