— сказал господин начальник и вышел.
Правда, после этого Вукадин, переписывая, старался быть внимательным, особенно перед отправкой бумаг, когда их считывали и сличали, но все-таки у него созрело окончательное и бесповоротное решение, что в Белграде ему далее оставаться нельзя: коллеги просто душу из него вытянули, дразня Мальвиной, и не только молодые и более грамотные, он, но и Ротшильд и барон Син они тоже точно взбесились и ни на минуту не давали ему покоя.
«Другого выхода нет,— рассуждал про себя Вукадин,— придется ехать в провинцию, как говорят, промеж слепых — кривой первый вождь, авось там что-нибудь из меня получится, а здесь, в Белграде, мне и на шаг из-за этих баричей не продвинуться».
И в один прекрасный день, вскоре после вышеупомянутой сцены, он сел и написал, а затем переписал через транспарант на министерской бумаге два прошения; одно господину министру финансов с просьбой перевести его в глубь Сербии, а второе — господину министру внутренних дел, в котором просил разрешения переменить свою теперешнюю фамилию на старую родовую Крклич в надежде (само собой разумеется, об этом в прошении он не упомянул), что с новой фамилией придет новое, не щербатое счастье.
И то и другое прошение были удовлетворены. Больше того, Вукадина перевели в другое ведомство, которое всегда, как это из прежних глав известно читателям, являлось мечтой семьи Вуядиновичей или Кркличей,— в полицейское ведомство, известное надежностью своих прямых доходов, не говоря уж о побочных: подъемных, комиссарских ревизий и обедов по случаю официального посещения уезда или округа. Как только пришло распоряжение о переводе Вукадина Крклича, ранее Вуядиновича, его тотчас отпустили, дав пять дней на сборы и на дорогу.
Перед отъездом Вукадин явился, согласно обычаю, проститься с коллегами. Все пожелали ему счастливого пути, особенно Ротшильд и Сине, которые, приняв и это за повышение, рассчитывали, что, как только Вукадин «унесет ноги», настанет наконец и их черед.
— Ну, счастливо оставаться! — попрощался Вукадин уже на пороге.
— И дай бог,— пожелал Ротшильд,— вернуться вам полицейским писарем, «исполняющим обязанности уездного начальника», ха, ха, ха! — смеялся Ротшильд, пожимая руку Вукадину.
— Счастливого пути! И... пишите оттуда,— крикнул барон Сине вслед.— Слушай-ка, побратим,— обратился он тут же к Ротшильду,— давай-ка быстренько сличим еще эти несколько копий; знаешь, чем черт не шутит, как бы и у тебя не выскочила вдруг какая Мальвина или Пияда с Зерека! — сказал он и ударился в смех, который перешел в кашель, да такой, что побратиму Ротшильду пришлось ждать довольно долго, пока у побратима барона Сине не утих припадок (который шел не от бога, а от чертовых проказ), и они принялись считывать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой описано, как ехал Вукадин, как после случайной
заминки прибыл на место назначения и как договаривался
о столе и квартире
Белград еще спал. Улицы безлюдны, ворота на запоре, занавеси на окнах опущены. Редко-редко какой кутила плелся домой в надвинутой на глаза шляпе, натыкаясь на македонцев-плотников, которые кучками шли на работу с хлебом под мышкой и кувшином с водой в руках, когда вдруг из одной корчмы выехала тарахтя повозка с крытым верхом; на передке рядом с возницей сидел Вукадин.
Повозка была красивая, легкая, верх новый, лошади низкорослые, но резвые, в новенькой расшитой сбруе, а позади на Волочке красной краской жирными буквами было намалевано: «Счастливый путь! Прощай, Дрина, вольная река, укатил я от тебя». Повозка принадлежала известному от Белграда до самого Враня вознице Микице Богачу, который иначе как по царскому тракту и не ездил. Гнал он вовсю и отличался тем, что не клянчил на водку. За хорошую езду и галантность его и прозвали Богачом. Извоз являлся для него скорее спортом, чем средством заработка, что тотчас с первого же взгляда было заметно. Низенький, кривоногий, на голове каракулевая шапка, на лоб спадает челка, на плечах гунь, под ним расшитый серебром жилет, опоясанный пестрым поясом; штаны украшены гайтаном, ботинки на высоких каблуках, на длинном лакированном ремешке болтается, ударяя по икре, дорогой ягодинский кинжал. Одевался он изысканно, на расходы не скупился и, раскошеливаясь, приговаривал: «Заплатит за это либо валах, либо турок!» Душистый табак хранил в серебряной табакерке, курил из толстого янтарного мундштука. Знали его хозяева, кельнеры и служанки всех трактиров на цареградском тракте. Едва Богач появлялся у ворот, вся трактирная прислуга бросалась
1 3 е р е к — окраина Белграда.
к нему, как к старому доброму знакомому, и сердечно приветствовала.
— О-о, белградец, как живешь, милый! — здоровается, протягивая руку, трактирщик.
— Здоров будь! — бубнит неотесанный, грубый конюх, распрягая его лошадей.
— Чтоб ты подох, несчастье дорчолское неужто тебя еще в тюрьму не упрятали?! — бросает какая-нибудь Мица, Цайка или Аранька в белой кофте, красной юбке и белых чулках. А он всем отвечает, передает поклоны и поручения; трактирщику — ранние кабачки или зеленый перец, конюху — песенку о Королевиче Марко, а Цайке — привет и кусок душистого мыла от телеграфиста, или уездного писаря, или строевого подпоручика (от последнего наряду с приветом и подарками еще и угрозу избить ее, как кошку, если он что плохое о ней услышит).
Вот на такого, значит, человека наткнулся Вукадин и был доволен, что получилось дешево; повозка уж была нанята, и он заплатил сорок грошей, с тем чтобы сидеть рядом с возницей на передке. Кстати сказать, было это не так уж неприятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61