пассатижами не будешь пилить, а ножовкой не будешь гайки закручивать.
Он даже засмеялся — будучи в момент этих размышлений на улице, и прохожие посмотрели на него с удивлением, а он посмотрел с удивлением на них.
Он мог бы и дома послесарить, потешить себя, но не мог. Это ведь баловство — когда нет широкого металлического слесарного стола с множеством выдвижных ящиков, когда нет серьезных массивных тисков, а есть тисочки глупенькие, игрушечные, для домашних поделок, когда нет поблизости станков, на которых можно сделать то, что не дается подручному инструменту...
Совсем впал в унынье Нифиногенов, жена даже тайком к бабушке на пятый этаж сходила, та дата ей трехлитровую банку наговоренной святой воды, велела подливать в суп, в чай, в любое жидкое по столовой ложке — и пройдет.
— Что пройдет? — спросила жена, забывшая объяснить цель просимого лекарства.
— Запой пройдет.
Жена Финогенова хотела было сказать, что это не запой, а нечто как бы психическое, но постеснялась: во-первых, не хотела обидеть бабушку, а во-вторых, психические болезни в ее среде окружения считались скоромными, неразглашаемьши, неприличными, более даже, чем нехорошие кожно-венерические болезни, а с такими пустяками, как пьянство или алкоголизм даже и сравнивать нечего.
Тем не менее, святую воду подливала.
И глазам своим не поверила: ожил Нифиногенов, заблестел глазами, посвежел цветом лица, расправил плечи, погладил по голове дочку, забыв, что ей уж под тридцать и она успела замуж дважды бесплодно сходить.
Но не вода подействовала на Нифиногенова. Подействовал на себя он сам. Блуждая в лабиринтах тягостных своих размышлений, он однажды узрел полоску света в виде мысли: а мало ли я наслесарил на своем ве ку? — и пошел на эту полоску, и выбрел на выход из лабиринта, на мысль спокойную, огромную и ясную, как небо после майского дождя: перестал ли быть слесарем, перестав слесарить? Нет!
Ну вот, собственно, и вся история. Возродится ли завод, найдет ли Нифиногенов работу на другом предприятии или так и останется невостребованным его слесарский талант и будет он вынужден доработать годы, необходимые для начисления пенсии, где-нибудь не по специальности — это другой разговор. Нам же интересен момент истины, момент прекрасный (какого любому можно пожелать), когда Нифиногенов, перефразируя Пушкина, мог бы воскликнуть: «Я слесарь, с меня достаточно сего сознанья!»— отбросив в лучезарности своей помышления о стаже, зарплате, о славе и пенсионном обеспечении. Полюбуемся этим моментом, порадуемся за человека.
Спасибо.
10 июля 1996 года
Жизнь Лагарпова
На углу стояли молодые люди в кожаных куртках. Некоторые в черных, а некоторые в коричневых.
Они говорили, смеялись, размахивали руками.
Мимо проходил Лагарпов.
Один из молодых людей, досмеявшись до сухоты и перхоти в горле, вызвал в себе слюну, чтобы увлажнить рот — и успешно, а потом сплюнул, повернув голову от друзей, сплюнул в сторону — и попал плевком на куртку проходящего мимо Лагарпова.
И не заметил этого, поскольку заинтересован был разговором с друзьями, а не тем, что происходит вокруг.
Лагарпов остановился, посмотрел на плевок, растаявший на матерчатой поверхности куртки, расплывшийся мокрым пятном, и тронул молодого человека за локоть.
Тот оглянулся.
— Вы в меня плевком попали, — сказал Лагарпов.
— Ну и что? — спросил молодой человек. Другие молодые люди замолчали и стали слушать и смотреть.
— Ничего. Просто вы попали и не заметили этого, — сказал Лагарпов. — Я подумал, что вы должны знать. То есть сперва я подумал, что, узнав о своем нечаянном поступке, вы огорчитесь, у вас испортится настроение, вас будет мучить совесть. Я хотел пройти мимо. Но тут же поймал себя на мысли, что это ложное милосердие. Я не имею права считать вас хуже, чем, например, я сам. А я сам всегда желал бы знать, если вдруг нечаянно сделал что-то не совсем как бы сказать... Поэтому я и обратил ваше внимание на то, что вы плюнули мне на куртку.
— Я не понял, — сказал молодой человек, улыбаясь Лагарпову, друзьям и самому себе хорошей белозубой улыбкой здоровья и душевной гармонии, — ты в претензии, что ль?
— Я не в претензии, — сказал Лагарпов. — Таково свойство моего характера: я полагаю, что больнее всегда тому, кто причиняет боль, а не тому, кому больно. Но это я. А если бы на моем месте был ребенок? Он только начинает жить. Он, возможно, смотрит на мир еще доверчивыми добрыми глазами. Ваш же плевок — беспричинный и от этого вдвойне обидный, раздосадует его, он может озлобиться, он захочет тоже плюнуть в кого-нибудь. Жизнь его пойдет совсем по другой колее!
— Послушай.., — улыбка исчезла с лица молодого человека.
— Минутку, дайте договорить, — мягко сказал Лагарпов. — На моем месте могла оказаться женщина, молодая и красивая. Возможно, она мельком видела в профиль ваше лицо и оно понравилось ей, поскольку оно приятно, особенно издали. Она подумала о вас с щекотливыми мыслями, будучи полна весенними желаниями и мечтами — и вдруг плевок! Каково ей было бы после этого!
— Послушай, козел... — опять попытался сказать что-то молодой человек, но Лагарпов, поморщившись, выставил обращенную к нему ладонь укоризны: ах, как вы нетерпеливы! И продолжил.
— На моем месте могла оказаться старушка. Может, она шла в печали, вспоминая молодость, а может, наоборот, радовалась весеннему дню и солнышку, она думала, что не все еще потеряно в этой жизни, и сколько бы ни осталось лет, это — ее года, и надо радоваться им, как Божьему подаренью, а не ворчать на бытовые неурядицы и одолевающие хвори. И тут — плевок, плевок, который отнимает последнюю надежду, который повергает ее в пучину отчаяния, она приходит домой с болью в сердце, боль усиливается, она вызывает «скорую помощь», пьет лекарство, но тщетно, — и умирает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77