Поняли без слов. Дворник произнес бесцветным, директорским голосом, какой являлся у него в иные минуты:
- Нет, как ни горько, мы не должны его возвращать.
Жорж ушел. Ни один человек, даже из ближайших единомышленников - ни Попов, ни Щедрин, ни Преображенский с Харизоменовым, - за ним не последовали. Раскола не произошло. И, однако, тяжесть, смутно-гнетущая, чувствовалась всеми: пока еще никто не последовал; и раскола пока не произошло. Стали выбирать редакцию органа из трех человек: назвали Тихомирова, Морозова, а третьим вместо ушедшего Плеханова кто-то предложил "Юриста", Преображенского. Дворник неожиданно - нервы у всех накалены - вспыхнул: "Ну нет уж, кого хотите, только не Юриста! Он же народник из народников!" Была пауза ошеломления, едва не грянул гром, но Мария Николаевна со своим бесподобным хладнокровием заметила: "Ах, Дворник! Как вы плохо воспитаны! Вы забыли, что о присутствующих так не говорят, а кроме того, не все такого мнения о Юристе, как вы". Этот полушутливый выговор всех слегка успокоил, Преображенский сам предложил Аптекмана, маленького, юношески-хрупкого человека, но, как говорили, дельного, честнейшего землевольца, однако Аптекман наотрез отказался. Тогда сошлись на Преображенском, и он попал третьим в редакцию. Затем выбрали трех человек в распорядительную комиссию: Михайлова, Фроленко и Тигрыча. Все как будто шло примирительно. Но тяжесть, возникшая однажды - чувство непрочности, - не проходила. Силились ничего не сдвинуть, не нарушить, не изменить себе, но когда для дружбы прилагают усилия, тогда дело плохо.
И только Андрей - может быть, единственный из всех - не испытывал ни тяжких предчувствий, ни угрызений совести. Старое рвалось, ну и ладно! Это было не его старое. Особенно суетились барышни. Ну естественно, чувствительные натуры. Когда Соня Перовская, очень взволнованная уходом Плеханова, о чем-то шепталась то с одним, то с другим и, кажется, призывала к какому-то действию, Андрей, улучив минуту, спросил ее:
- Сильно огорчены?
Она, почувствовав в его тоне насмешливость, ответила резко.
- Да, огорчена! Не люблю заговоров и переворотов. Считаю, что заговорами и переворотами мы ничего не добьемся ни в нашей борьбе, ни внутри себя. Порядка не будет! - И вдруг повернувшись к Фроленко, который сидел рядом с Андреем: А вы, сударь, очень странно себя аттестуете!
Михайло покраснел, добрая душа, и даже привстал.
- Соня, ты о чем? - Знал о чем.
- Если уж звать Марию Николаевну... - Она понизила голос, так как Тихомиров и Морозов продолжали спорить с кем-то из деревенщиков, довольно шумно, Титыч их примирял. Шептала, наклоняясь к Михайле: - с которой мы делали одно дело в Харькове, то почему ж меня забывать? И, вообще, что я, заразная? Черти вы этакие, Кащеи несчастные! - И она как бы шутя, но вполне неслабо шлепнула Михайлу ладонью по затылку.
- Соня, голубка моя, тебя никто не забывал, но я, ей-богу, считал тебя неисправимой народницей, - бормотал Михайло, сконфуженный. - Прости, пожалуйста...
- Нет уж, не прощу никогда!
Она отошла, грозя пальцем, улыбаясь, но лицо было злое. И видно, что говорит правду: не простит.
Наконец долгий день споров, тягостных переживаний кончился, все устали, были голодны, женщины жаловались на головную боль. Как бы хорошо было всем пойти куда-нибудь в ресторан или в трактир, поужинать славно, с вином! Морозов и весельчак Титыч загорелись: "А что? Давайте! Пошли! А capella!1 [1 хором, вместе (итал.)]" Дворник, разумеется, тут, же пресек: "Никаких а capella! Расходимся небольшими группами". Так вышло, что, расходясь группами, Андрей и Михайло оказались вместе с Соней и Таней Лебедевой, затем Михайло и Таня, попрощавшись, куда-то исчезли, и Андрей остался с Соней вдвоем. Решили пойти поесть в трактир. Андрею нравилась маленькая женщина. Он с удовольствием над нею подтрунивал. Не мог отделаться от мысли, что она - истинная аристократка, дочь петербургского губернатора! А вообще-то, как рассказывал Тигрыч, она праправнучка знаменитого Кирилла Разумовского, последнего гетмана малороссийского. Очень забавляло, интриговало даже: как могла порвать с семьей, с домом?
Ведь революционерами становятся от отчаяния жизни, а тут...
- На вас посмотреть, Борис, - сказала она, - тоже не скажешь, что отчаявшийся. Такой здоровенный, физиономия бодрая, румяная...
- Природа мужицкая, что поделать. Но жизнь я хлебнул, знаю что почем. В народ ходить, долги какие-то отдавать, мне не требовалось.
- А знаете, что я скажу вам? Кичиться крестьянским происхождением так же нелепо, как и дворянским.
- Да? По-моему, это не одно и то же.
- Одинаковая гадость. Вот я люблю простой народ, уважаю безмерно, может быть, к некоторым отношусь даже лучше, чем они того заслуживают: только потому, что преклоняюсь перед трудовой жизнью, перед страданьями, бедностью. Но когда вдруг сталкиваешься с этаким самомнением, похвальбой своей народностью - в деревне этого нет, но в городах, среди фабричных, даже в наших рабочих кружках приходилось встречать - противно бывает. И ради этого, думаешь, дурака, самолюба, жизнью жертвовать?
- А не приходило в голову, что бояре на Руси тыщу лет кичатся происхождением, а мы, людишки черные, тягло, быдло - только едва-едва, лет пятнадцать, как почуяли, кто мы есть? Едва голову подняли, а вам уж противно.
Она посмотрела как-то сбоку, внимательно.
- Ладно. Знаете что? - Тронула пальцами его руку. Наверное, для нее этот жест, примирительный, был большого значения. - Давайте ценить людей не за их происхождение, ладно? Не за их племя, религию, образование, а за то, что вложил в них бог или природа.
Он кивал, улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154