Только-только я сообразила, что драное перо означало, видимо, «пух невесомый», что точно соответствовало, согласно стихотворению Мицкевича, нервной женщине, как Гутюша снова появился передо мной. Сели в машину.— Седого пиратировали. На моих глазах. Погиб технической смертью. Фирменный заказ. Я поморщилась.— Брось телеграф, говори подробнее! Когда?— Только что. Я даже «скорую» не стал дожидаться и так далее, издалека видно — не на что смотреть. Народ набежал…— Погоди! Начни сначала! Гутюша закурил, зачем-то выбросил в окно зажигалку, вышел, отыскал её и уселся обратно.— Сначала так: только я приехал, седой вылез из дому. Было уже почти темно. Едва седой начал улицу переходить, шага два прошёл, как налетела дорожная пиратская громада: машина вдарила в него, как в утиную гузку, правда, седого отбросило, а пират на колёсах затормозил, вернулся и ещё разок его отоварил. Озолоти меня, коли это случайность! Я похолодела. Гутюша глубоко затянулся и продолжал.— У меня аж горло спёрло, чирикнуть не мог. Был метрах в двадцати. В тёмном месте сидел, как перекрашенная лиса у разорённого курятника. Ужасно. Седого размазало повсюду, а пират этот двинул на кросс, только его и видели.Поскольку необходимо было перевести Гутюшины слова на обычный язык, я несколько пришла в норму.— Хочешь сказать, кто-то специально задавил седого и ещё для уверенности по второму разу проехался? Кто это?! Машина какая?!— Самосвал вообще-то. Строительный. Семь тонн. Без груза, ничего не высыпал.— И сбежал?!— Ещё как. Говорю тебе, лучше людоедов-акул каждый день смотреть в кино. И пускай расклюют нас вороны да чайки.Где-то краем сознания я уловила Гутюшины ассоциации: «Челюсти» и «Птицы» Хитчкока. Сцена наверняка была ужасная, хорошо, я не видела, насчёт впадения а катаплазму, то есть в каталепсию я сомневалась, но сниться могло долго.— И не пьяный?— Кто?— Шофёр самосвала.— Понятно, пьян в стельку, в полной программе. У трезвого бы рука дрогнула. А сматывался слаломом от фонаря к фонарю.— Ужасно. И ты действительно уверен — не случайность? Намеренно и с умыслом?— Ну а как? Будь один раз — могло просто занести, так ведь вернулся и дублировал. Ну видишь, как финишировал этот седой после своих бесконечных дублей…Я помолчала, быстро, лихорадочно соображая. Выводы пришли сами.— Теперь уже ничего не поделаешь, выследить опекуна необходимо. Если не его рук дело, то я архиепископ.— А мне пришло в голову, вдруг кто из казино, — предположил Гутюша, рассматривая будку сторожа на автостоянке. — Не впускать его нельзя, а доил с них огромные деньги. Этот седой им ушами уже выходил, вот и раздавили пиявку раз и навсегда. Не знаешь, кто там в коноводах?— Понятия не имею. Сильно подозреваю, заправляет всем сам опекун. Дважды прерывал ему игру…Гутюша оживился и оторвал взгляд от будки.— А знаешь, это мысль! Возможно. Ну и того, тем более, ты права, надо его выследить!На этом все и застопорилось. Гутюша в свидетели не рвался, и я поддержала его. Больно уж все опасно, и обращать на себя внимание вовсе не выглядело верхом рассудительности. Что-то у нас не получалось, прежние структуры, видать, долго ещё будут аукаться, а мы оба ещё хотели малость пожить… * * * «Полонез», номер которого я записала, принадлежал седому, светлой памяти, покойнику. Я подозревала, что принадлежал ему номинально, а de facto служил кому-нибудь совсем другому, но кутерьма у нас с машинами такая, что докопаться до истины куда сложнее, чем провести все следствие целиком. А уж если седой дал кому-нибудь доверенность на пользование или продажу, так доверенное лицо уже могло продать машину и исчезнуть бесследно, ибо в договоре числился только официальный владелец; можно доверенность выбросить к чёртовой бабушке, и гуляй — не хочу. Никто про него не дознается до скончания века.Я попыталась навести справки насчёт дома на Венявского и после бесконечных хождений, мучений, используя всяческие ещё давние знакомства, узнала: недвижимость принадлежит некоему Витольду Ключко, пребывающему за границей лет двенадцать. Налоги платит, имеет право делать с домом все, что ему заблагорассудится, или вовсе не возвращаться. А временно прописан был некий Чеслав Блендовский, оный-то как раз и помер, а значит, уже не прописан.У меня в глазах потемнело от всех этих крючков и закавык, и с нервов я побежала в казино.На девицу обратила внимание только потому, что она сидела за моим любимым автоматом и мне пришлось выбрать другой. Пока я усаживалась за фруктовым, услышала знакомый звук и взглянула, что эта полоумная делает. Пробила каре, играла по пять, набрала уже тысячу двести и лезла дальше — ведь все ухнет. Я смотрела на неё с ужасом: она довела игру до конца, автомат отсчитал четыре восемьсот. Отправилась за механиком, вернулась, села на табурете — пришлось подождать немного, девица раскрыла сумку на коленях, достала сигареты, закурила и отвернулась в поисках пепельницы. Я знала её, никаких сомнений. Знала — не знала, но видела. Кто такая и где я её встречала?— Посмотри только, как она гадает, — завистливо провыла кладбищенская гиена у колонны. — Состояние делает на пробое, вчера взяла восемьсот штук вон на том автомате, и теперь опять. Как это у неё выходит? Посмотри-ка…— Вот ещё, смотреть, — перекосился собеседник гиены. — Пошли, раз не на что играть.— Сейчас. Посмотри. Опять…— Да пошли же.Ушли наконец. Я устроилась за автоматом, откуда хорошо было видно девушку — необходимо вспомнить, откуда я её знаю. Где же я видела её, черт побери?! Что-то в ней задевало, будто она связана с чем-то важным, только с чем? С чем-то страшным?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82