Но что ты будешь делать, когда в жизни сплошь и рядом встречаются такие личности. «Хромой старик», «прыщавая официантка» — явления ежедневные. Гнилозубый — карикатура на человека — был тут на месте и скалился. Пусть на меня обидятся все пакистанцы, индийцы и жители Малайзии, Индонезии и вольного города Сингапура, но, бля, как же противно он выглядел!
— Вы что, обучаете население Нью-Йорка русскому языку, мистер Казакоф?
— Да, ликвидирую неграмотность. Чтоб они были готовы, когда наши придут… Скажи «здравствуйте», Рабиндранат.
— Здратуте… — весело проквакал индо-пакистанец и загоготал. Он начинал мне нравиться. За карикатурным фасадом и третьестепенной ролью, может быть, скрывалось пылкое сердце и незаурядный ум.
— Молодец, бля… Привык… Отзывается на Рабиндраната. — Вилли вынул руку из кармана плаща и вдруг — жест необычайный, так как Вильям Казаков был до болезненности брезглив, — потрепал карикатуру на человека по жирной щеке. — Настоящее его имя в три раза длиннее, так я называю его Рабиндранат, в честь Тагора. У него можно купить или калифорнийского вина, или, что, естественно, дороже, бутыль итальянского, скисшего … или жидовского сладкого…
— Может быть, пойдем куда-нибудь в другое место?..
— Вокруг все закрыто. Нужно или пиздячить обратно в up-town, или идти в Гринвич-Виллидж, где цены, как ты сам понимаешь, ну его на хуй. Можем купить у Рабиндраната бутыль и пойти ко мне в отель.
Мы выбрали «жидовское сладкое», как называл израильское вино Вилли за то, что оно жирнее. Имелось в виду, что оно гуще, больше забирает, в нем больше градусов.
— Twenty dollars, — сказал Рабиндранат, вынеся нам пыльную бутылку с разорванной этикеткой. На ней Саломея исполняла танец с головой Иоанна на подносе.
— Ты что, охуел, Рабиндранат? Посмотри на него? И не засмеется…
— Ten dollars, — сказал Рабиндранат и посмотрел мимо Вилли на стену за ним. На стене, меж двух бамбуковых планок, висела акварель, изображающая раджу на столе, охотящегося на смехотворного тигра или леопарда, похожего на драную кошку.
— Дай ему два доллара, — сказал Вилли, — и пусть идет на хуй.
— У меня только пятерка.
Казаков вынул из моей руки пятерку и сунул Рабиндранату.
— Держи пять bucks и тащи еще бутылку.
Рабиндранат довольно осклабился, сунул пятерку в карман грязных шаровар и исчез за занавеской. Возвратился с еще более запыленной бутылью «жидовского сладкого». Отдал ее мне и вдруг поклонился Вилли.
— Видишь, как с ними надо. Твердо. Если ему позволить, он тебе на голову насрет. Нужно твердо. Ну-ка, Рабиндранат, — забыл, как полагается? — целуй руку!
К моему полному остолбенению, Рабиндранат наклонился и сочно поцеловал руку поэта Вильяма Казакова.
— Ни хуя себе… Что все это значит?
— Я похож на одного из их Богов! — гордо объяснил Вилли.
— На какого же?
— Он мне говорил, но я забыл. Я в их мифологии ни хуя не разбираюсь, хотя и учил их историю в университете… Ну что, здесь останемся или пойдем ко мне?
— Как же ты можешь быть похож на индийского Бога, когда они все жирные и щекастые…
— А вот хуй-то! Ты путаешь индуистских Богов с Буддой, который происходил из монгольского клана Шакья, как сейчас доказано. Боги индуизма — арийцы, как и я. Индо-европейская группа…
— ОК, — сказал я, — пойдем к тебе. Бог должен соблюдать дистанцию между собой и поклоняющимися. — Поправив шляпу на голове индийского божества, сжимая в обоих руках бутыли, он пошел к двери. Я за ним.
«Кинг Дэвид» был стар и густо населен. Он был в большой моде у приезжающих в Нью-Йорк испугаться малосостоятельных провинциалов. В особенности у являющихся на специальных автобусах со среднего Запада Соединенных Штатов туристов-пенсионеров. Днем 28-я улица кишела седоголовыми. В полтретьего ночи она была мертва. Лишь почему-то светился всеми огнями coffee shop в холле отеля. Зевая, задумчиво глядел на дождь старый официант в красной пилотке.
— Они хотят меня выжить, — сказал мне Казаков в elevator. — Но хуй-то им удастся!
«Хуй-то» было его наиболее употребимым выражением. Не ругательством звучало оно в его исполнении, но каждый раз особенной высоты степенью, как бы индикатором крепости. Для той же цели в полиграфии служит восклицательный знак. Иногда он произносил такое «хуууй-тооооооо!», Что оно звучало, как три восклицательных знака.
— Ты что, шумишь и дерешься с соседями?
— Шутишь? Я даже на машинке не печатаю теперь. Я выклеиваю тексты. — Мы вышли из elevator и направились к его двери по коридору типа тех, которые ведут от камеры смертников к комнате с электрическим стулом.
— Я поселился здесь хуй знает когда и плачу им столько же, как платил хуй знает когда, а по закону они не могут увеличить мне плату за комнату. Ха! — Он сунул ключ в замок его двери. — Они теряют на моей комнате деньги. Им выгоднее сдавать ее подневно пенсионерам. А я плачу им помесячно, как было договорено. Сейчас они объявили, что будут делать в моей комнате ремонт. Хуй-то!
Он включил в комнате свет и, не снимая шляпы, сбросил с себя туфли.
— А я пошел к еврею Шапиро, к адвокату, и еврей сказал мне, что я имею полное право послать их на хуй с их ремонтом. Вот как. — Он опустился на кровать и поднял ногу. Ступня была залеплена газетой. Я закрыл за собой тяжелую, завернутую в грязное железо дверь.
— Ноги меньше промокают и не мерзнут… — объяснил он газету и стал срывать промокшие и рваные ее куски со ступней. Обнажились серые шерстяные носки. Вытертый moquette y кровати выглядел теперь, как нью-йоркский асфальт. В довершение всего он содрал с себя и носки и босиком прошелся по комнате. В плаще и шляпе.
— А где бутылки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50