— Ноет, будто шляхтянка, которой муж платья нового к Великодню не справил!
— Ну, прости, пан полковник. Не сдержался. Прости великодушно! — Войцек Шпара шутливо поклонился, дернул себя за ус, крякнул от боли. — Кого ж теперь на мое место?
— А вот, пан Либоруш Пячкур… — Полковник полуразвернулся к изящному молчаливому шляхтичу.
Тот склонил голову. В отличие от Войцекова, его поклон вышел сдержанным и церемонным. Любой придворный обзавидуется. Проговорил негромко:
— Я сожалею, пан Войцек. Не мое решение. Не мне менять.
Шпара окинул его внимательным оценивающим взглядом. Не годится абы кому, неизвестно в какие руки сотню отдавать. Попадется человек мягкий и бесхарактерный — распустит буйных, охочих до драк и воинской потехи порубежников. Попадется суровый и жесткий — сгнобит бойцов, с которыми ты уже сроднился не хуже чем с братьями единокровными. Да что там с братьями! Пролитая вместе кровь да хлеб, разделенный на привале, они почище родных уз людей сближают.
— Что-то ты, пан Либоруш, на истинного воина не похож. Щупловат. Куда тебе кончаром махать.
На бледном лице Пячкура не отразилось ни возмущения, ни согласия. Да и вообще, он никаких чувств не выказывал. Словно и не человек вовсе, а кукла фарфоровая. Только сказал тихонько:
— Я понимаю твою обиду, пан Войцек. На твоем месте я бы с ума сходил. Пожалуй, уже подоконники грызть начал бы. А воин я или не воин — на южных рубежах поспрошать надо. Можно и наших — они не хотели меня отпускать, едва бунт не затеяли. А можно и кочевников, гаутов и аранков. Только мало кто из них, с моими десятком повстречавшись, обратно за Стрыпу ушел.
— Говоришь т-ты гла-адко.
Пан Либоруш блеснул глазами из-под густых бровей, но сдержался. Не ответил. Видно, наслышан был, скольких шляхтичей Войцек на поединки вызвал за насмешки над своей речью. На словах-то он запинался и давился, а вот с саблей не в пример вольнее обращался. Скажем прямо, пела сабелька в руках порубежника соловьем и мелькала легким мотыльком.
— Тихо, Войцек, не лезь на рожон, — с нажимом проговорил полковник. — Назначение нового сотника не моих рук дело. Гетманский приказ. Ты ж меня знаешь, я тебя словно сына родного…
— То-то я и вижу, — угрюмо, но уже без прежнего азарта бросил Меченый. Вздохнул, перекатился с пятки на носок. — В-выходит, это теперь твой дом, пан Либоруш. Владей.
— Можешь жить тут, сколько душа пожелает, — твердо проговорил новый сотник. — Я — человек холостой, бездетный. Сюда даже без денщика прибыл, авось среди местных найду.
— Так и у меня семья не велика… — Войцек начал успокаиваться. Он слыл горячим, но отходчивым. — Побудьте тут, панове, я распоряжусь моим собираться. У Радовита переживу — дом через площадь. Да ты видал его, пан Либоруш. Красная черепица и ставни петухами расписаны.
Пячкур открыл рот, чтобы возразить, но полковник незаметно дернул его за рукав — не лезь, мол, со своей добротой, только пуще обидишь.
— Я быстро, — тряхнул чубом Войцек. — А после пойдем, сотню покажу. Представлю.
Широко шагая, он вышел из горницы и плотно притворил за собой дверь.
Пан Симон сокрушенно покачал головой.
— Видишь, какой он, пан Либоруш.
— Вижу, — отозвался шляхтич. — Чтоб его в друзьях иметь, я пять лет жизни не пожалею. Жаль, что он ко мне не очень…
— Ладно, ничего, даст Господь, возведем пана Януша на престол, к себе заберу, в Берестянку. Хорунжим или наместником, на выбор. Добрый воин. Да ты садись, пан Либоруш, в ногах правды нет.
Полковник, подавая пример, грузно опустился на лавку.
Новый сотник помедлил. Шагнул к стене с оружием, легонько дотронулся ногтем до ножен старой сабли.
— Хороша! Чудо как хороша! Сейчас таких не делают.
— Это ему от отца досталась, — пояснил пан Симон. — А тому — от деда. Лет сто сабельке, не меньше.
Либоруш развернулся на пятках, сбив вышитый «елочками» половик.
— А что он про семью говорил? С женой, поди, живет, детишки… Годков-то пану Войцеку немало.
— Тридцати нет еще. Не от годов, а от горя он поседел, — покачал головой полковник, потянулся, достал платок, снова полез вытирать взмокшую шею. — Нет у него жены. Была, да померла шесть лет назад. От родов померла. Дочка у пана Войцека осталась. Боженка. Ангел Господень, а не дитя. — И, предвосхищая дальнейшие расспросы, прибавил: — А кроме, никого у Войцека больше нет. Про резню у Ракитного слыхал, пан Либоруш?
— Да так… Краем уха. Давно это было.
— Верно. Давно. Тогда я сотником в Богорадовке был. Это сколько же весен минуло? Дай сосчитаю. Двадцать пять. Ровно двадцать пять. А его батька, пан Игнац, как раз в Ракитном. Тогда большой отряд рыцарей-волков Лугу перешел. С колдунами, должно быть. Но за это не ручаюсь. Сам не видел. Как так случилось, что город врасплох застали, ума не приложу. Зевнул, верно, пан Игнац. А может, и мороком каким вражьи чародеи разъезды заморочили. Битва была славная, о такой песни слагать можно. Остатки сотни, посеченные да окровавленные, в его доме защищались до последнего. Ну, понятно дело, и те из горожан, кто помочь реестровым не побоялся. Да только сила солому ломит: на каждого нашего по два рыцаря пришлось, не считая пешцов-кнехтов. Убили всех. Мы-то поспели с подмогой, да аж на другой день. И пан Игнац, и жена его, пани Людослава, там погибли. В куски их зейцльбержцы изрубили. Опознавали по одеже. Войцека малого — четырех лет тогда еще не сравнялось мальчонке — нянька спасла, Граджина. В погребе, за бочками с вином, схоронилась. Счастье, что из Зейцльберга находники были — пьянство у них не в чести. Налетели бы грозинчане, сыскали бы…
— Невеселую историю ты мне рассказал, пан Симон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17