Некоторое время местные подростки сидели под фонарями на корточках, курили и шикарно матерились, девчонки сладко и обморочно повизгивали, а потом фонари им надоели, и они их побили. Остался единственный, рядом с памятником.
В советские времена «наукоград» отличался известным фрондерством, как все такого рода городишки, где были собраны научные институты и высокотехнологичные предприятия. В Дом культуры наезжали опальный музыкант Ростропович, опальный художник Глазунов и опальный певец Высоцкий. Позднее были замечены Макаревич и Гребенщиков и еще группа «Крематорий» на заднем плане. Из-за фрондерства ученых памятника Ленину на центральной площади не было, а возвышался памятник Циолковскому. Калужский мыслитель на постаменте был представлен исполином в сюртуке и каменных ботинках не по росту. К ботинкам скульптор приделал миниатюрную космическую ракету, какими их рисуют в детском саду ко Дню космонавтики, и казалось, что исполин собирается раздавить ракету, как мелкую букашку. Студенты Института общей и прикладной физики, где учились Хохлов и его компания, соблюдая традиции, в день выпускных экзаменов лезли на постамент и водружали на голову исполинского Константина Эдуардовича бумажный цилиндр. Милиция, тоже соблюдая традиции, делала вид, что пытается всех хулиганов переловить и посадить в «обезьянник», и хулиганы натурально боялись и прятались в ближайших подворотнях.
Целая жизнь прошла с тех пор, как Димон Пилюгин, стоя на плечах у Хохлова, пытался дотянуться до головы Циолковского, и Кузя снизу тревожно гудел, что их сейчас всех заметут, и нервически оглядывался по сторонам, а Лавровский стоял на атасе на повороте с улицы Маяковского, потому что всем доподлинно было известно, что менты приедут именно с той стороны. Наверное, лет через пять Хохлов, проезжая по площади Циолковского, вдруг сообразил, что на улице Маяковского одностороннее движение и менты должны были нагрянуть ровно с противоположной стороны, как тогда и нагрянули!…
Арина жила в старом сталинском доме, выходящем окнами в аккурат на макушку памятника, и Хохлов, когда помогал ей зубрить билеты по химии, видел в окошке, как голуби удобно устраиваются на голове Циолковского и производят на ней всякие непотребства.
«Плохо быть памятником, – рассеянно думал он тогда, толкуя Арине про валентности и моли, – каждый голубь может на тебя…»
Тут Хохлов засмеялся, въехал в арку, задрал голову и посмотрел на окна. Свет горел, значит, она еще не спит. Ну и отлично, а на Кузю плевать.
Хохлов сильно замерз, и есть ему хотелось, и он даже пританцовывал от нетерпения, когда женский голос, показавшийся очень далеким, тревожно спросил за дверью:
– Кто?
– Ариш, это я. Хохлов. Открывай давай!
Загремели замки, лязгнули засовы, зазвенели ключи – а что вы думаете?! Приходится запираться, мало ли случаев известно, когда…
Дверь приоткрылась на цепочку, и в проеме показался блестящий глаз.
– Ты чего? – спросил Хохлов грубо. – Открывай! Своих не узнаешь?!
Не иначе у нее Кузя. У нее Кузя, и они оба голые!…
Дверь закрылась и через секунду распахнулась вновь.
– Митя?!
– Вася, – вновь отрекомендовался Хохлов и протиснулся мимо нее в квартиру. – Слушай, Родионовна, у тебя есть еда? И питье? А лучше и то и другое вместе? – Он снял ботинки и во второй раз за вечер стал шарить в чужой прихожей в поисках тапочек. – Ну хоть что-нибудь у тебя есть?
– Котлеты есть, – призналась Родионовна. – Картошка жареная. Будешь?
– Все буду, только быстро и очень много.
Она вдруг повеселела, как будто он сказал ей комплимент.
– На ночь есть вредно. – Она подсунула ему тапки и подтолкнула в спину в сторону ванной. – Руки мой и приходи.
– Что я, маленький, что ли, – для порядка возмутился Хохлов, – зачем я руки должен мыть?!
В крохотной ванной было тепло и пахло то ли шампунем, то ли еще чем-то, очень женским и всегда немного волнующим. Глядя на себя в зеркало, Хохлов вымыл красные от мороза руки крохотным кусочком прозрачного глицеринового мыла с какими-то цветами внутри, понюхал мокрую ладонь – пахло тоже цветами, – старательно вытер, потом пригладил сбоку волосы, которые странно торчали, и еще посмотрел на себя в профиль, сильно втянув живот.
Вот так, со втянутым животом, он себе, пожалуй, даже нравится. Пожалуй, так он вполне может произвести впечатление. И очень даже положительное впечатление он может произвести на кого-нибудь. Только вот на кого? Никого, кроме Арины Родионовны, поблизости не наблюдалось.
Он вышел из ванной и некоторое время еще помнил о том, что должен втягивать живот, чтобы произвести это самое впечатление, но увидел картошку с мясом – и позабыл.
Картошка была горячая и дымилась, котлеты шкварчали на сковородке, дух шел упоительный. Хохлов сел за стол, взял кусок хлеба, посолил его и затолкал в рот.
– Я же тебе кладу уже!
– Не могу, – сказал Хохлов с набитым ртом. – Сейчас умру от голода.
Она поставила перед ним громадную тарелку, полную еды, и сбоку еще примостила два огурчика, крепеньких, солененьких, и еще посыпала гору какой-то травкой, от чего запах стал совсем уж невозможный, и Хохлов схватил вилку и стал есть, и глаза у него сделались бессмысленные.
– Где это ты так оголодал?
– Целый день не ел.
– Что так? Поел бы.
– Некогда было. Слушай, Ариш, а выпить есть?
Она удивилась. Хохлов никогда не ездил за рулем, подвыпив. Такое у него было железное правило.
– А как ты поедешь?
– Я не поеду. – Он дожевал огурец и схватил второй. – Пустите переночевать, хозяйка! Сами мы не местные, нас в поезде ограбили, вот справка…
– Мить, ты что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15