!
На этот раз он точно знал, что отвечать нельзя, и поэтому не ответил.
– Я сама себя кормлю, я занимаюсь интеллектуальным трудом, готовлю хорошо! Я себе шапку сама связала, глаза бы мои на нее не смотрели, на эту шапку!… Я маме помогаю, и в прошлом году они с папой целую неделю в санатории были, и я за эту неделю заплатила. Хохлов, как любящая дочь! Еще я в коридоре обои поклеила, думала, с ума сойду, пока поклею, один раз рулоном в дверь запустила, потому что, как приеду с работы, как увижу весь этот бардак, так жить мне неохота! Это у тебя – сегодня Галя, завтра Валя, а вчера, может, Маня была! А у меня?! У меня никогда и никого не было, кроме вас четверых, навязались вы на мою голову еще на первом курсе! Да и вы ко мне никогда не относились как… как… – Она никак не могла сообразить, как именно они к ней никогда не относились, и наконец сформулировала:
– Как к объекту своих вожделений, Хохлов! У вас вечно были девушки из текстильного общежития!
– Просто мы тебя… уважали, – зачем-то сказал он и отвел глаза.
– Вот спасибо вам большое! – крикнула она и с размаху отвесила ему поясной поклон, так что волосы взметнулись и задели его по носу. – Век не забуду! Доуважались! Это вы мне всю голову заморочили, когда я еще молодая была, вы мне жить не дали!
– Мы?! – поразился Хохлов. Он так поразился, что даже поставил свою кружку на стол и руки на груди сложил, отчасти как Наполеон, отчасти как невинная жертва, облыжно обвиненная в страшном преступлении. – Чем же мы-то тебе не угодили, Ариша?!
– Да вы мне всем угодили! Сначала я была влюблена в Лавровского, в него все были влюблены! Но он женился и уехал в Москву, и все на этом кончилось. Потом в Пилюгина, но тоже недолго музыка играла, потому что он влюбился в Ольгу и женился на ней. В Кузю влюбиться невозможно. Остался ты, Хохлов! Ты готов на мне жениться?! Вместо Кузи?!
– Да зачем обязательно жениться-то?!
– Да я тебе только что лекцию прочитала зачем! Если тебе не обязательно, так ты и сиди со своей Галей или Маней, а мне семья нужна, ребеночек, чтобы вечером телевизор смотреть, а в выходные в лес ездить.
– И с Кузей у тебя будет семья, да?
Тут она вдруг моментально сдулась, как проколотый воздушный шарик – пщ-щ-щ-щ, и осталась только одна оболочка, мятая и невразумительного цвета.
Она махнула на него рукой, села и уставилась в свою чашку.
– Может, что-нибудь и получится, – сказала она тоскливо. – А что? Сидит он за своим компьютером и пускай сидит. Мне это не мешает. А еще, может, ребенок родится, и тогда я буду ребенком заниматься…
– А Кузя на лыжах кататься или на санках, он это любит, для здоровья, – договорил за нее Хохлов, – а еще кооператоров позорить и власть поносить. А папаша твой лампочки будет вкручивать. Ну, ты отлично все рассчитала, Родионовна! Молодец!
– Пошел к черту.
Хохлов еще постоял у плиты, взял было со стола кружку, глотнул и со стуком поставил ее обратно.
Жить ему не хотелось.
– Поеду я, – неожиданно для себя сказал он. – Слышь, Арин?
Она пожала плечами совершенно безразлично, и Хохлов от этого безразличия вконец расстроился. Ехать ему было некуда, но он заставил себя пойти к двери, засунуть ноги в холодные, еще не отошедшие от улицы ботинки и натянуть куртку. При этом он испытывал странные, садомазохистские чувства, наверное, очень похожие на Кузины. С одной стороны, он мстительно думал о том, что Родионовна останется одна со своими горестными и дурацкими мыслями, с другой стороны, он очень жалел себя, неприкаянного и никем не любимого, вынужденного тащиться в мороз искать еще какой-то приют!
Он потоптался на пороге, выжидая, когда она выйдет его проводить, и смутно надеясь на то, что она заставит его остаться, но Арина не вышла. Несмотря на то что вздыхал и топтался он довольно шумно.
– Ну, я пошел! – в конце концов громко сказал он.
– Давай, Хохлов, – помедлив, отозвалась она из кухни. – Счастливо.
Упиваясь своим нынешним садомазохизмом, он еще добавил, что ждет приглашения на свадьбу, а она сказала, что непременно пришлет.
И он вышел, и захлопнул за собой тяжелую, холодную, крашенную коричневой краской дверь.
Он приходил сюда, в квартиру ее бабушки, и учил здесь теорию функций комплексного переменного, а заодно объяснял Арине ее дурацкую первокурсную термодинамику и химию, а бабушка пекла лепешки, которые они поедали с чаем. Никогда в жизни он потом не ел таких лепешек и не знал, как их готовят. Никто этого не умел, кроме Арининой бабушки.
Лепешки были рассыпчатые, тверденькие, но не жесткие, и чай она заваривала крепкий, а иногда еще был индийский растворимый кофе в круглой жестяной коричневой банке – большая редкость по тем временам!
Они учили термодинамику, поедали лепешки, захлебывали их чаем и смотрели на памятник Циолковскому в сквере под окном, засиженный голубями, и все еще было впереди, и им казалось, что их дружба вечна и незыблема, как постамент Константина Эдуардовича!
Дружба-то, может, и незыблема, но как-то все пошло наперекосяк. Как-то не правильно все пошло, не по прямой, а все больше ломаными линиями!
Или так всегда бывает в жизни?… Никаких прямых и сплошные ломаные линии?…
Вот и Родионовна начала чудить, по-другому он не мог назвать ее странное поведение! Возраст, может, переходный случился, от молодости к старости? Не поймешь. Впрочем – Хохлов знал это совершенно точно, – даже самые лучшие из женщин время от времени начинают «чудить»: загадывать мужчинам загадки, намекать на какие-то высшие эмоции, недоступные мужскому пониманию, печалиться невесть из-за чего и радоваться тоже неясно чему.
С точки зрения Хохлова, эту женскую дурь нужно пережить, как переживают насморк, – если лечить, пройдет, и если не лечить, пройдет тоже.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15