Ведь
вот этим двоим еще все предстоит... И другим. И народам. И России... Нет,
не верю в конечность наших времен. К апокалипсическим настроениям знакомых
моих отношусь с подозрением. У одних в глазах перст наказующий: "Скоро ужо
вам всем будет по грехам вашим!" У других лень жить, и думать, и делать. У
третьих гордыня. Убеждены они, что являются именно теми блаженными,
которые посещают сей мир в его минуты роковые. Простой политический кризис
их не устроит. Им подавай Второе Пришествие!
Валера между тем подошел вплотную к изобретению Шопенгауэра.
- Все, абсолютно все хотят быть здоровыми, богатыми, иметь власть.
Кто этого не хочет, тот шизик. Но у одних есть для этого воля, а у других
нет. И начинается морализирование. А что говорит христианство? Не просто
не поимей жены ближнего своего, но и не пожелай ее. Грех не только
действие, но и мысль о нем. А в мыслях грешны все. Потому христианство -
высшая философия. Между мыслью и поступком нет разницы. Подумать о зле -
все равно, что совершить его. А если грех есть все, то его, в сущности,
нет, а есть жизнь, в которой надо вести себя соответственно натуре. И люди
делятся не на чистых и грешных, а на имеющих волю к поступкам и не
имеющих. Я так вообще считаю, что человек желающий, но не делающий -
просто тварь лицемерная. И таких большинство.
- Но ты-то не из таких, - печально язвит Людмила.
- Надеюсь. Или вот опять же про любовь. "У любви, как у пташки
крылья..." Ведь замираешь, да? Нравится. Еще бы! Ведь каждый имеет в виду
свои крылышки, которым санкционируется порхать но настроению. Свободу мы
требуем для себя, а мораль для других.
- А ты?
- Что я?
- Ты признаешь свободу за другими?
Валера замолкает на минуту, смотрит мимо Людмилы куда-то в горизонт
моря. Он серьезен. И я готов поверить, что этот разговор для него не треп,
но объяснение или самообъяснение.
- Я стараюсь. И для этого никого не принимаю всерьез. Между людьми
должны быть серьезные, деловые отношения. Самое правильное - всех людей, с
которыми соприкасаешься, считать только партнерами. А с партнерами
допускается определенный люфт в отношениях.
- Я тоже для тебя партнер?
Валера по-прежнему смотрит куда-то в море. А зря. Сейчас ему бы надо
взглянуть в глаза Людмилы. Там появилось нечто.
- Партнеры но любви и совместной жизни - разве это плохо? - говорит
он очень серьезно.
- Знаешь что, пошел вон!
- Что? - улыбается Валера.
- Убирайся! - кричит она.
Я оглядываюсь. До берега более полкилометра. Интересно!
- Не дури, Людка!
Он не обижен и не рассержен, но, пожалуй, все же обескуражен.
- Я тебе сказала: убирайся!
Валера делает попытку движения к ней, но она кричит, почти визжит. Он
отстраняется, смотрит на нее каким-то вялым взглядом и отмахивается.
- Ну, и черт с тобой! Перебесись!
Спрыгивает с палубы, ныряет в каюту. Лицо Людмилы в гримасе
ненависти, но, странное дело, гримаса эта не портит лица, оно не дурнеет,
как у ее матери там, в больнице. Вот что значит молодость! Все сходит с
рук! Великое и невозвратимое счастье - молодость! И еще красота. Она чудо.
Наверное, красота - это огромный аванс человеку, которым так трудно
распорядиться правильно, то есть именно как с авансом, а не даром или
наследством. Сказать бы что-то такое, предупреждающее, совет дать,
крикнуть: "Берегись! Нельзя жить авансом!" Но советы - это только
потребность советующего, и как в данном случае, потребность исключительно
эмоциональная, а не по существу.
Валера появляется с новеньким полиэтиленовым пакетом в руках.
Начинает аккуратно укладывать в него свой великолепный спортивный костюм,
сандалии, очки в зеброобразной оправе. Поворачивается к Людмиле.
- Ну?
Это означает: может, успокоилась? Она отвечает ему таким взглядом,
что он досадливо морщится, переходит на корму, почти перешагивая через
меня, и я не успеваю обернуться, слышу за спиной всплеск. Когда
оглядываюсь, то вижу Валеру уже в десяти метрах от катера. Он плывет на
боку, небрежно, но очень профессионально работая только одной рукой, и я
не сомневаюсь, что полкилометра для него сущий пустяк.
Людмила демонстративно спокойна. Через паузу говорю ей:
- Напрасно вы погорячились. Не думаю, что все его слова...
- Мне наплевать, что вы думаете.
Остатки злости она выплескивает на меня, но смущена этим, и голос ее
меняется.
- Он был любовником моей матери. Я отбила. И не жалею.
Она чего-то ждет от меня. Возражения? Но молчу.
- Это же безнадежно. Она старше его на шестнадцать лет. И вообще это
неправильно.
Я по-прежнему молчу.
- И топилась она, вы думаете, они ментов поганых испугалась? Как бы
не так! Они здесь без нас с голоду подохнут. В очередях застоятся. Это она
так считает. Она не верит, что ее посадят. За ней такие люди стоят, куда
мент без доклада не войдет. Это она из-за Валерки... Влюбилась, как
девчонка. Стыдно. Все ухмылялись... Это ведь долго тянулось. Вот я и
отбила. Выросла и отбила. И не жалею. Мы с ним пара.
Любит или не любит? Попробуй, пойми. Скорее, любит.
Последнее предположение корректирует мое отношение к Людмиле, или я
сам жажду этой коррекции, не могу осуждать ее, плохо думать о ней, но
вообще думать о ней хочется, наверное, в этом и есть первичный эффект
красивой женщины. О ней хочется думать, то есть держать ее в своих мыслях,
даже беспредметных, решительно безобидных, бескорыстных... Но существуют
ли таковые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31