Ярославский тип с первого взгляда давал себя знать в этом субъекте. Белая миткалевая рубаха, белый, как снег, передник и башмаки на босу ногу – эта трактирная чистота и харчевенное изящество среди обычной грязи посетителей и неопрятной обстановки, совокуплявшиеся с внушительной важностью физиономии ярославца, – ясно говорили всем и каждому, что он особа не простая, что он «буфетчик», «старшой», которому подчинены половые и который в своей особе соединяет всю администрацию заведения. Власть его простирается даже некоторым образом и на посетителей, или «гостей», если б они вздумали учинить что-нибудь неподобное, вроде буйства и дебоша.
Встретя Бодлевского солидным поклоном – более глазами, чем головой, – он указал ему рукою направо, промолвя:
– Пожалуйте на чистую половину.
Но Бодлевский вместо чистой половины предпочел подойти к его стойке и осведомиться о Юзиче.
В ответ на это осведомление последовал недоумевающий, но втайне весьма осторожный и проницательный взгляд.
– Как вы изволите спрашивать? Юзича-с? – очень вежливо переспросил он, опершись пальцами на стойку и принимая корпусом наклонное положение вперед, что составляет известного рода ярославско-трактирную галантность и буфетческий бонтон. – Юзича?.. Нет-с, такого не знавали…
– Да ведь он у вас тут постоянно бывает! – возражал ему удивленный, по неопытности своей, Бодлевский, для которого каждое новое затруднение в его поисках было – острый нож, подрезавший радужную нить его надежды.
– Не знаем-с… Может, оно и точно, что бывает – мало ли тут гостей-то перебывает за день! где же нам всех их узнать-то, – посудите сами-с! – отбояривался между тем буфетчик.
– Да меня «секрет» прислал! – ляпнул вдруг без всякой осторожности и нескромным голосом Бодлевский.
Ответом на это опять-таки был взгляд весьма удивленного и подозрительного качества, – взгляд, который предварительно в миг, подобно молнии, обежал все углы комнаты, нет ли, мол, кого лишнего? – и тотчас же уклончиво и неопределенно установился между бровями Бодлевского.
– Как вы изволили сказать-с? – с улыбочкой спросил буфетчик.
– «Секрет» прислал, – повторил Бодлевский.
– Это что же-с такое значит?
Гравер, не ожидавший такого переспроса, смешался и отчасти даже струхнул немного.
– Уж будто вы не знаете? – возразил он несмелым тоном.
– Почем же нам знать-с… Помилуйте-с!.. Мы об эфтим никакого понимания не имеем… Где же нам загадки отгадывать?.. Мы, значит, при своем деле, у стойки стоим, а что касаемо до чего другого, так эфто не по нашей части.
Бодлевский, видя, что тут ничего не поделаешь, прикусил с досады губу и нервно заходил по комнате.
Буфетчик незаметно, но зорко следил за ним глазами.
– Вам, может статься, знакомый ваш этот в нашем заведении свидание назначил? – спросил он после минуты молчаливого наблюдения.
– Да, свидание, – машинально подтвердил гравер, которого уже начинала шибко пронимать сосущая тоска от видимой неудачи задуманного дела.
– Так вы пожалуйте-с на чистую половину-с, – предложил ему обязательный ярославец, указывая на правую дверь из темных разноцветных стекол, – пообождите там маненько-с; может, они тем часом подойдут, а может, уж там и дожидаются.
Бодлевский последовал совету буфетчика и прошел на «чистую половину», а этот последний тотчас же, вслед за ним, поспешно юркнул в низенькую дверцу, которая незаметно пряталась в стене, за стойкой, обок с полками буфета, заставленного неизмеримым количеством стаканов и расписных чайников.
Комната, в которую вступил Бодлевский, хотя и представляла собою «чистую половину» заведения, но отличалась весьма грязноватою внешностью. Это была довольно большая зала в пять окон с неизменными красными занавесочками. Доски закоптелых стен покоробились от времени и петербургской сырости. Когда-то они были выкрашены белой меловой краской, и по этому фону смелая фантазия маляра-художника пустила зелено-черные пальмы и папирусы, стоявшие, якобы аллеей, в ряд, как солдаты во фронте; на пальмах и между ними помещались розовые райские птицы, в которых палили из ружей и пускали стрелы из луков какие-то лиловые охотники. Но время набросило на все это свой серовато-бурый колорит. Покоробившийся дощатый потолок по самой середине комнаты представлял широкое, расползающееся, черное, как сажа, пятно, которое образовалось от копоти из висящей на крючке лампы. Вдоль стен и у окон лепились маленькие четырехугольные столики, покрытые грубоватыми салфетками не весьма-то опрятного качества от каких-то пятен, и на каждой такой салфетке была опрокинута вверх дном полоскательная чашка с синеньким ободочком. Расщелистый пол, носивший еще кое-где скудные следы желтой краски, весь уснащался мокрыми, натоптанными следами посетителей, махорочной золой и плесками чаю, которые делали все те же бесцеремонные посетители, предпочитая для этого трактирный пол вместо полоскательных чашек. Атмосфера этого милого приюта, несмотря на вентиляторы в окнах, неисходно была пропитана крепким, першащим в горле, запахом махорки, Жукова и «цыгарок». В довершение всей обстановки, как необходимое украшение к ней, по стенам помещалось несколько старых портретов и картин, в когда-то позолоченных рамах. Портреты являли собою каких-то генералов в пудре и архиереев в мантиях, а картины изображали нечто из буколико-мифологических и священных сюжетов. И те и другие лоснились местами зеленым лаком, а местами совсем исчезали в густо насевшей на них пыли, грязи и копоти. Бог знает где, как и когда и кем писаны такие картины и портреты, но известно только то, что найти их можно единственно в «ресторациях», и кажется, будто они уж так самою судьбою предназначены для того, чтобы украшать закоптелые стены низшей руки трактиров и харчевен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38