Так, например, маркиза стала плохо слышать, но никак не могла добиться, чтобы Моина громче говорила с нею; однажды, когда г-жа д'Эглемон простодушно, как это бывает с глухими, попросила дочку повторить фразу, которую не расслышала, графиня повиновалась, но вид у нее был такой недовольный, что мать никогда больше не обращалась с этой скромной просьбой; теперь, когда Моина рассказывала о чем-нибудь или просто разговаривала, маркиза старалась держаться к ней поближе; но нередко дочь раздражал недуг матери, и она, в легкомыслии своем, осыпала ее упреками; эта обида, а подобных ей было множество, жестоко уязвила материнское сердце. Все эти наблюдения ускользнули бы от взора постороннего человека, ибо такие черточки улавливает лишь женский глаз. Так, однажды, когда г-жа д'Эглемон сказала дочери, что ее навестила княгиня де Кадиньян, Моина воскликнула: "Как, неужто она приехала именно к вам?" Графиня произнесла эти слова с таким видом, таким тоном, что в них чуть приметно, но явно прозвучало высокомерное удивление и презрение,оно навело бы молодых и сердечных людей на мысль о том, как человечно поступают дикари, убивая стариков, если они не удержатся за ветку дерева, когда его раскачивают изо всех сил. Г-жа д'Эглемон встала, улыбнулась и ушла, чтобы втихомолку поплакать. Люди хорошо воспитанные, и особенно женщины, скрытны в проявлении своих чувств, и о волнении их сердца догадается лишь тот, кому довелось испытать в жизни все, что испытывала исстрадавшаяся мать. И вот, сидя в саду, г-жа д'Эглемон, подавленная воспоминаниями, плакала, припоминая все эти случаи, как будто незначительные, но причинявшие ей горькую обиду, больно ранившие ее сердце; и никогда прежде с такой силою они не свидетельствовали о том, что за милыми улыбками Моины скрывается бессердечие и пренебрежение к матери. Но лишь только она услышала, что в спальне дочери открываются ставни, слезы на глазах у нее высохли, и г-жа д'Эглемон быстро пошла к заветным окнам по дорожке, окаймлявшей решетку, возле которой только что сидела. Мимоходом она заметила, что садовник с необычайным рвением посыпает песком запущенную аллею. Когда г-жа д'Эглемон подошла к окну, ставни внезапно захлопнулись.
- Моина!- окликнула она.
Никто не ответил.
- Их сиятельство в маленькой гостиной,- сказала горничная, когда маркиза вошла в покои дочери и спросила, встала ли она.
У г-жи д'Эглемон было так тяжело на сердце, голова ее была так занята мыслями, что она не обратила внимания на все эти мелкие, но странные обстоятельства; она торопливо прошла в гостиную и действительно застала там графиню; Моина была в пеньюаре, в чепчике, небрежно накинутом на разметавшиеся волосы, в ночных туфлях; к поясу у нее был привязан ключ от спальни; лицо ее пылало гневным румянцем. Она сидела на диване и, казалось, о чем-то раздумывала.
- Кто вас звал?- сердито спросила она.-Ах, это вы, маменька,- заметила она, как будто смутившись.
- Да, дитя мое, это я.
Выражение, с которым г-жа д'Эглемон произнесла это, говорило о желании излить душу, о том внутреннем волнении, которое нельзя передать иными словами, как "святое волнение". В самом деле, священный долг матери властно руководил ею; дочь в изумлении обернулась, и на лице ее отразилось чувство уважения, стыд и тревога. Маркиза затворила дверь; чтобы попасть в гостиную, надо было пройти не одну комнату, и шаги были бы слышны. Уединенность предохраняла от нескромного любопытства.
- Дочь моя,- начала маркиза,- мой долг открыть тебе глаза... Тебе грозит опасность, пожалуй, самая большая опасность в жизни женщины. Вероятно, ты нечаянно попала в такое положение. Я хочу поговорить с тобою как друг, а не как мать. Выйдя замуж, ты стала госпожой своих поступков, ты отдаешь отчет в них только мужу... Но ты так редко чувствовала власть матери (и это, пожалуй, моя ошибка), что я считаю себя вправе потребовать, чтобы ты хоть раз прислушалась к моим словам, ибо сейчас тебе необходим мой совет. Послушай, Моина, я выдала тебя замуж за человека одаренного, которым ты можешь гордиться, ты...
- Маменька,- прервала ее Моина с упрямым видом,- я знаю, о чем вы намерены говорить со мной. Вы собираетесь увещевать меня и бранить Альфреда...
- Вы бы этого не угадали, Моина,- строго заметила маркиза, еле удерживая слезы,- если бы сами не чувствовали, что...
- О чем вы говорите? - надменно переспросила графиня.- В конце концов, маменька...
- Моина,- воскликнула г-жа д'Эглемон, делая усилие над собою,- вы должны внимательно выслушать то, что я обязана сказать...
- Слушаю,- проговорила графиня, скрестив руки, и в ее деланной покорности было что-то вызывающее.- Позвольте мне только, маменька,добавила она с удивительным хладнокровием,- позвонить Полине и отослать ее.
Она позвонила.
- Дорогая, ведь Полина не может услышать наш разговор...
- Маменька,- прервала ее графиня таким многозначительным тоном, что мать изумилась,- я должна...
Она умолкла: вошла горничная.
- Полина, сходите сами к Бодрену и узнайте, отчего до сих пор мне не прислали шляпку...
Она снова уселась и пристально посмотрела на мать. Сердце маркизы сжалось, глаза ее были сухи, она испытывала то волнение, горечь которого поймет лишь мать; она заговорила об опасностях, ожидавших ее дочь. Но оттого ли, что графиня сочла себя оскорбленной подозрениями, которые мать ее питала к сыну маркиза де Ванденеса, или оттого, что не совладала с непостижимым сумасбродством юности, она воспользовалась тем, что мать замолчала, и заметила, принужденно рассмеявшись:
- А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу.
При этих словах г-жа д'Эглемон закрыла глаза, опустила голову и, тихонько вздохнув, возвела взор кверху, как бы покоряясь непреодолимому чувству, заставляющему нас призывать небо в те минуты, когда в нашей жизни совершаются большие события;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73