Щель внизу ее светилась, доносилось глухое бормотание – не то песня, не то молитва. Звяканье бутылки о стакан.
Толкнул дверь. Прямо напротив нее, под голой лампой, свисавшей на проводе со сводчатого потолка, стоял стол, накрытый к позднему ужину. За ним – здоровенный мужик с огромным пузом, с круглой бодливой головой.
– Максимыч? – спросил я.
Он повел себя очень гостеприимно. Вскочил, едва не опрокинув стол, вначале толкнул меня громадной ладонью в грудь, поймал другой рукой, не дав опрокинуться на спину, прижал (уже обеими руками) к брюху и стал восхищенно орать – так что закачалась и замигала под потолком лампочка:
– Ленька, друг! А ведь мы же с тобой ни разу не выпивали!
Наконец-то я врубился. Еще бы – не выпивали; конечно, не выпивали: мы виделись последний раз, когда нам по двенадцать лет было.
Наш пионерский лагерь «Юный дзержинец» недалеко от городка был, в сосновом бору, на песчаном берегу чистой речки. С местными ребятами мы жили дружно, взаимовыгодно. Мы их проводили в свой пионерский кинозал, делились булочками и конфетами с полдника, они нам открывали самые уловистые места на речке, самые обильные ягодные поляны и малинники в лесу.
Но больше всего нас влекли загадочные Пещеры в крутой каменистой горе на противоположном берегу реки, куда однажды и на. все лето привел нас Максимыч – уже тогда крепенький, плотный, основательный мужичок.
В Пещерах мы проводили почти все свободное от линеек, кружков, костров, самодеятельности и других пионерских забот время.
Самозабвенно играли в партизан, пиратов и казаков-разбойников, в рискованные прятки. Иной раз кто-нибудь из нас так хорошо прятался, что искать его приходилось спасателям. По трое суток. Естественно, после таких событий снова забивались досками, забирались ржавыми стальными решетками, заливались цементом все известные входы в подземелье. Но ведь мы ими и так почти не пользовались, нам хватало своих, неизвестных.
С неизмеримым любопытством, со страхом, загнанным в самые пятки, в знобкой тишине мы часами бродили с фонариками и свечами бесчисленными подземными ходами и переходами, спускались и поднимались, терялись и находились в ожидании небывалых открытий, бессознательно очарованные древними тайнами.
Здесь в стародавние времена брали белый камень для строительства Москвы и других городов русских. Вырубленные в толще горы тоннели хранили следы работы камнеломов, за каждым поворотом нас могла подстерегать радостная неожиданность в виде какой-нибудь древней находки – едва узнаваемого под слоем ржавчины засапожного ножа с рукоятью из окаменевшей бересты, обрывка кованой цепи с кандальным кольцом на конце, а то и горного железного подсвечника с острием для вбивания его в стену.
Мы изучили Пещеры вдоль, поперек, в глубину и высоту. Знали их как свои карманы: где сокровище в медный пятак величиной завалилось, а где и вечная дырка. Основательный Максимыч даже составил их схему, похожую на развесистое дерево, от главного ствола которого разбегались в стороны бесчисленные ветви. И среди них будто висело на черенке однобокое яблоко. Это был большой зал, прозванный нами за его форму «чайником». Попасть в него можно было только через «носик» – узкий в самом начале лаз, в который даже мы протискивались с трудом, а дальше скользили на животах, набирая скорость, и. плюхались на песчаное дно «чайника».
Здесь держалось непонятное тепло, водилось необыкновенно отзывчивое эхо, был совершенно ровный пол. И самое удивительное – постоянный спокойный свет исходил от безупречно полукруглого, странно мерцающего свода…
Но сюда мы забирались редко и долго не задерживались. Внутри «чайника» было загадочно, необъяснимо неуютно, даже страшно от явного присутствия какой-то незримой, может быть, и не очень злой, но неумолимой и чем-то ощутимой силы. Здесь кружилась и болела голова, что-то жгло в ней. Точнее – не в самой голове, а немного выше, но это место ощущалось как очень чувствительная часть собственного тела. Оно будто тяжело нависало над макушкой и жарило ее невидимыми лучами.
Один Максимыч чувствовал, себя здесь как рыбка в родном аквариуме. Больше того – после каждого посещения «чайника» ему начинало как-то по-особому везти в жизни. Он легко побеждал нас в борьбе и беге, никогда не ошибался – в какой руке «загадка», находил давно и безнадежно утерянные вещи, без часов знал время с точностью до минуты. Иногда он показывал странные, диковатые фокусы – то вдруг по скамейке поедет сам по себе спичечный коробок, то сама по себе вспыхнет свеча, то подброшенный его рукой мяч зависнет в воздухе – всего на мгновение, но мгновение вполне ощутимое. Камешком из рогатки Максимыч мог выбить глаз летящей мухе.
Но он никогда не радовался этим победам, становился после них молчаливым и встревоженным. И как-то странно иногда поглядывал на нас, будто мы открывались ему с какой-то неизвестной стороны.
Я очень сдружился с Максимычем. И расставание с ним было первой трагедией в моей жизни. И я все время чувствовал, что мне не хватает его в трудную или веселую минуту. Таким теплом, такой надежностью не одаривал меня никто, даже любимая женщина. Даже любимые женщины.
Максимыч поволок меня, обхватив за плечи, к столу, усадил. Одной рукой хлопал по колену, другой наполнял стаканы и радостно, гулко хохотал. Я понял, что сегодня ночью нам предстоит наверстать все то, что мы не выпили вместе за эти годы.
Мы просидели за разговором до утра. Иногда только Максимыч, поддергивая штаны, упрямо сползающие с круглого брюха, брал свою РП, и мы выбирались на поверхность и обходили охраняемый им объект, пугая уснувшие окрестности дурацкими «А помнишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27