– Пусть земля рассудит нас с Шуйским! – сказал Димитрий.
Так и было сделано, 30 июня состоялся этот суд.
Зрелище было совершенно необычное не только для кремлевских палат, в которых веками тянулась твердо установленная, непоколебимая жизнь царей московских, невзирая ни на какие внешние события…
Нет, во всей истории царствующих династий не бывало случая, чтобы победитель-государь явился как бы на суд, стал тягаться с своим подданным, уличающим его в неправом обладании троном.
ДВЕ КАЗНИ
Изменника Шуйского, по обычаям и законам того времени, следовало только обличить в преступлении, представить виновному свидетелей и письменные доказательства, на основании которых он признан предателем, бунтовщиком, – и те же несколько бояр обязаны были вынести ему смертный приговор, который царю оставалось лишь утвердить.
Но Димитрий, знакомый с западными приемами суда и желая, должно быть, выказать не только свое настоящее могущество, но и глубокую внутреннюю правоту, поступил иначе.
Сначала оглашены были перед собранными представителями земли доказательства, выяснившие до конца вину Василия Шуйского, его клеветы на Димитрия, сношения с боярами и простыми людьми для организации ополчений, которые должны были помешать новому царю вступить в Москву или, в случае неудачи, ворваться во дворец и там убить его.
И Василий Шуйский молчанием своим подтвердил, что все обвинения справедливы. Теперь оставалось лишь обратиться к сидящим тут духовным лицам, боярам, выборным от московских жителей и от других городов, которые оказались налицо. Стоило лишь спросить их:
– Чего достоин изменник?
– Смерти! – конечно, был бы общий ответ.
Но вместо такого вопроса выступил Федор Басманов и заговорил:
– Не кончено еще дело, отцы владыки, князья, бояре и вы, люд православный, землею избранный и созванный сюда его царским величеством для решения дела столь важного! Изменяли князья и бояре царям своим, кару несли за то. Но там – дело явное было. Ни соблазну, ни сомнений не крылось ни в чьей душе. Господин и царь наш, государь Димитрий Иванович клятву дал: понапрасну не проливать родной крови, ежели доведет его Господь до престола прародительского. И за вины тяжкие казни не хотел бы, коли есть малая надежда, что загладить может вину свою злодей. А в деле, которое судим теперь, и другое мыслимо. Может, сам не знал боярин-князь, что творил. Может, веровал облыжным, злодейским словам своим. Царя, Богом данного, отпрыск прямой Иоанна поносил, величал «расстригой», Гришкой Отрепьевым называл… Правда, и в грамоте патриаршей много лжи писано было про такого же диакона, Григория Расстригу. И рознились они от бранных грамот, разосланных Борисом Годуновым… Не в одно пели враги царя нашего пресветлого еще и тогда, как вся сила и власть была у них в руках… Но, думать желаемо, что с пути сбился князь-боярин… Вот пускай и ответит: почему царя Расстригой, Гришкой Отрепьевым называли.
– Все тут раней думали, – неслышно ответил бледными губами Шуйский, когда пристав стал понуждать его к ответу.
– Все?! Ответ, достойный первого советника государева… А видал ли князь-боярин в Туле, когда на поклон туда ездил, вот этого человека?
По знаку выступил вперед диакон Григорий, который давно примкнул к войскам Димитрия и шел за ним от Путивля до самой Москвы.
– Видел! – беззвучно, одними губами пролепетал Шуйский.
– А не слыхал ли, как звать его, князь-боярин?
Шуйский только утвердительно кивнул головой.
– Скажи, как звать тебя, – обратился к диакону Басманов.
– Григорием… Юшкой звали в миру, Юрием сиречи. Богданов сын, Отрепьев прозвищем.
– Что же молчишь, князь-боярин?
– Да и я так сказывал… А тут мне все напротив, что иного человека возит за собою царь и имя дал ему – Гришкино…
– Так, ведомо нам и то. Вот теперь к вам, отцы духовные, владыки, речь велит держать государь. Кто из вас знавал сего человека до настоящей поры? Не будет ли такового среди нас?
– Я знаю Григория, – заявил митрополит Крутицкий, – видывал его порою в келье у низложенного патриарха Иова… Так он и слыл: Отрепьев родом, диакон Гришка.
– И я его видывал, – подтвердил слова товарища протопоп благовещенский.
– И я… – И я… – еще раздалось два-три голоса из рядов духовенства.
– Слышишь, князь-боярин! Как дело просто. Стоило пойти тебе да спросить: отцы бы и поведали тебе правду чистую. Не дали бы поносить имя царское… Теперь – другое… Сам же ты повестил народ московский, – вот, недавно еще, – что не царевича убили злодеи в Угличе, что истинный царь идет на Москву, сын Грозного царя, Димитрий Иоаннович…
– Сам, сам, – торопливо запричитал старик, словно почуяв надежду на спасение в этом напоминании после той бездны отчаяния, куда он был погружен за мгновенье перед тем. – Сам все сказывал… И снова крест целовать могу: не признал я в убитом царевича Углицкого. Иным, чужим казал мне он себя… Как думал, так и народу сказал. Вот, пусть царь о том памятует, не судит строго меня, грешного.
– Не царь – земля судит тебя, князь-боярин! Перед Божьим судом стоишь ты, как и сам государь стать готов в каждый миг, по правоте своей! А тут вдруг – сызнова на иное ты речь повернул: самозванием лаял царя! Как же это, князь-боярин? Не молчи. Все может тебе на пригоду быть, слово самое смелое… Только не молчание. Тебе оно смерть принесет, да и дела не раскроет до корени. А государю – только правда и дорога. Говори, князь-боярин: с чего думы свои поизменял? Али только и одно, что сам на трон сесть задумал, как тут послухи говорили?
– Спаси Господи и помилуй… Я уж все скажу… Только бы такой напасти не возвели на меня, на царского верного слугу… Старый я, недужный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37