Скорее роботам выдадут привилегированные права, как теперь расовым меньшинствам, и укажут, что всякое мыслящее существо, даже стиральная машина, имеет прав не меньше, чем ее создатель, неясно мыслящий человек. А мы продолжаем отрицать это и есть свиней. Хотя многие из нас живут практически такой же насыщенной жизнью, как и эти животные. Но мы подменяем мясо объектом и не желаем отказаться от привычки пожирать убиенное. Странно, что мы отказались от людоедства. Поскольку наше сострадание к инонародным, погибшим на другом конце земли, мало отличается от нашего отношения к убитым на бойне свиньям. А тут-то и проступает совесть и неприязнь всех окружающих ко мне за то, что я говорю неприятные вещи, которые говорить нельзя. Я знаю, что нельзя. Я знаю, но говорю. Значит, я бессовестный. Значит, я не обладаю искусством приятного проведения времени и незадавания идиотских вопросов, за которые нам так противны моралисты, львы толстые всякие и кто поменьше.
Итак, совесть – стержень нашей морали? Я бы не сказал. Мораль отдельно, совесть отдельно. И мы отдельно. Суть заключается в умении вести приятные беседы, приятное времяпрепровождение, наведение уюта до падения астероида, философствование по углам при свете свечей о хорошем и плохом, о добром и недобром и их безусловной относительности и перетекаемости из одного в другое. Ну, а что? Иная опция – прострадать всю жизнь от того, что умрешь. Погубить себе жизнь только потому, что раз не бессмертен, тогда и вообще не согласен жить. И ведь обидно понимать, что какая-то жалкая молекула у меня в мозгу диктует мое раздражение и неудовлетворенность мирозданием, и хочется потянуться к коньяку, но он не помогает, и совесть остается ни при чем, недолеченной, недозаглушенной, как и всё в этом малообустроенном деле.
Диалоги греческих философов – эстетика поиска истины
Сначала обстановка. Конечно, в первую очередь надо представить себе этот язык. Конечно, мы все ведем немые диалоги с вечностью и самими собой, но и тут не обходится без несовершенного, но неизбежного языка. Я вполне могу представить себя говорящим на древнегреческом. После того, как вдруг стал родным иврит, иногда поражающий тем, что он же и есть, в общем, тот самый, пусть с оговорками, древнееврейский, мне себя самого уже трудно удивить. Далее я слегка погрыз твердыни арабского, норвежского и вот теперь французского – дайте мне смышленого древнегреческого человека, поставьте мне цель, освободите от вседневного дурного настроения и псевдозабот, я буду говорить на древнегреческом, не бегло, коряво, но буду понимать и говорить, даже шутить и играть словами. Стихи не обещаю, то есть написать я их напишу, так, чтобы себе понравилось и даже тем, что языка этого не знает, но тогда придется древнегреческого моего учителя отправить обратно, иначе он будет расстраиваться… Итак, на спор, за два месяца я буду сносно глаголить на древнегреческом. Конечно, не на уровне того, как обругать какого-нибудь разносчика чего-нибудь на афинской площади, что, конечно, является общепринятой вершиной знания и владения любым языком, но по крайней мере для ведения философских бесед вполне сносно буду владеть. Самонадеянный? Да какая разница? Не в этом дело. А дело в том, что были ли они, те самые Сократы-Платоны, с которыми можно было говорить? Кто его знает. Я плохо знаю, что я ел сегодня на обед, а уж дела двухтысячелетней выдержки – есть субстанция тем более темная. Главное – эстетика, сама идея этих диалогов: собраться вечером, когда темнеет, головатые холмы Эллады больно напоминают щемящую Иудею, за которую стыдно и с которой всегда больно. Но эти холмы там, на изрезанном заливами полуострове с таким поэтичным названием народа. Восточного, но кажущегося нам таким западным. Да есть ли вообще что-либо действительно «западное», ведь чем дальше на запад, тем ближе к востоку? Хотя и это всего лишь штамп-анекдот времен великих мореплаваний. Итак, темнеет, а хотя почему темнеет, почему не начать философствовать с утра – встал, умылся и философствовать? Так даже лучше. Пусть встало солнце, и мы сидим в круг, нам подносят чего-то перекусить, чечевичной похлебки или что там раскопали об их еде историки. Пусть похлебка. Мы сначала молчим. Тихо. Поют птицы. Никто не знает, о чем мы будем говорить. И это не важно, а важна эстетика этого разговора, не состязания, не лекции, а именно диалога по-гречески, уютного, рассудительного, такого, какой с тех пор никогда не проистекает, и, возможно, оттого все существующие истины произрастают из него, за что бы ни взялся наш современный лихорадочный ум. Вот начинает он. Он кто? Пусть будет Сократ, для краткости. Он сегодня в хорошем настроении по случаю присутствия иноземца, то есть меня. Это редко, чтобы Сократ был в хорошем настроении, но по диалогам этого не скажешь. Я почти наверняка знаю, что наш сегодняшний диалог не сохранится, потеряется в переписках, не дойдет до моего чахоточно-компьютерного времени, которое я поневоле люблю, потому что с его высоты, кажется, виднее, куда не надо было ходить, а будущее еще неизвестно и может быть не таким уж обещающим.
И вот началось – он говорит, я поддакиваю, потом он задает мне вопрос, Ах, как это чудно, когда Сократ задает тебе вопрос. Многие очень не любят, им кажется, что он выставляет дураком, а мне нравится. Когда тебе задают сократовский вопрос – это для меня как свежая линованная страница в ученической тетради в каникулы. Пиши-рисуй, что хочешь. Это – вдохновение. Я отвечаю. Что за вопрос? Какая разница? Пусть будет: «Что, по-твоему, уважаемый чужеземец, есть сила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74