Как непонятно устроено человеческое бытие, как парадоксально то, что у него, Марчера, нет привилегий по отношению к Мэй Бартрем! Эта женщина, можно сказать, была для него всем, но никто не считал себя обязанным признавать их близость. Еще труднее, чем в завершающие недели, оказалось положение Марчера, когда на огромном сером лондонском кладбище отдавали последний долг тому, что было смертно, что было бесценно для него в его друге. Похороны были немноголюдны; но с Марчером обошлись так небрежно, словно провожающих были сотни. Говоря короче, с этой минуты он уже не мог закрывать глаза на то, что участие, которое принимала в нем Мэй Бартрем, не дает ему никаких преимуществ. Марчер затруднился бы объяснить, чего он ждал, но нынешнее ощущение двойной утраты, во всяком случае, было неожиданностью. Он не только лишился ее участия, он к тому же не почувствовал – а почему, решительно не понимал – той атмосферы особой почтительности или хотя бы пристойного соболезнования, которая обычно окружает человека, понесшего тяжкую потерю. Казалось, что, с точки зрения общества, никакой тяжкой потери он не понес, словно это не явно и не очевидно, более того, словно у него нет на это законных прав и оснований. Шли недели, и порой Марчеру хотелось открыто, даже вызывающе утвердить невосполнимость своей утраты – пусть бы кто-нибудь попробовал усомниться в этом и дал ему повод облегчить душу прямой отповедью! Но такие порывы почти сразу сменялись беспомощным раздражением, и тогда добросовестно, безнадежно вороша прошлое, он задавался вопросом, не следовало ли вести себя по-другому уже, так сказать, в начале начал.
Он задавался многими вопросами, поскольку этот всегда вел за собой вереницу других. Мог ли он, Марчер, при жизни Мэй Бартрем поступать иначе, не выдавая их обоих? Нет, не мог, ибо разгласи он, что они вместе стояли на страже, все узнали бы о его суеверном ожидании Зверя. Вот почему и сейчас он принужден молчать, сейчас, когда чаща опустела, а Зверь бесшумно ускользнул. Как глупо, как плоско звучали эти слова! А вместе с тем стоило исчезнуть из его жизни вот этой тревоге ожидания, и все вокруг до того переменилось, что даже он сам был удивлен. Это исчезновение трудно было чему-нибудь уподобить, разве что внезапно умолкнувшей музыке, полному запрету музыки в помещении, издавна к ней приученном, созданном только для ее звуков и вслушивания в них. Во всяком случае, если в какую-то минуту былого своего существования он мог отважиться и приподнять завесу над образом, им самим придуманным (ведь перед ней он эту завесу приподнял!), то пойти на это теперь, рассказать чужим людям об опустевшей чаще, о том, что отныне он в безопасности, значило бы прослыть среди них пустым фантазером, более того, показаться пустым фантазером самому себе. И в конце концов все свелось к тому, что бедный Марчер с трудом волочил ноги по своей истоптанной заросли, где заглохла жизнь, замерло ее дыхание, где в потаенном логове уже не сверкали чьи-то злобные глаза, и словно все еще высматривал зверя, а главное, томился тоской по нему. Он брел по существованию, которое стало непонятно-просторным, и вдруг застывал в местах, где подлесок жизни казался ему погуще, уныло спрашивая себя, недоуменно и горестно гадая, не здесь ли прятался в засаде Зверь. Но так или иначе, Зверь прыгнул, ибо в несомненной истинности утверждения Мэй Бартрем у Марчера не было сомнений. Перемена в строе его мыслей была безусловная и окончательная, ибо предназначенное уже совершилось с такой безусловностью и окончательностью, что не осталось ни страхов, ни надежд; короче говоря, вопрос о том, чего ждать в будущем, попросту отпал. Теперь предстояло неотступно решать другой вопрос – вопрос о неопознанном прошлом, о судьбе, которая так и осталась скрыта непроницаемым покровом.
Мучительные попытки сдернуть этот покров, найти разгадку превратились в главное занятие Марчера, и, возможно, они-то и удерживали его в жизни. Она, его друг, сказала – пусть не пытается догадаться, наложила запрет на знание, будь оно даже ему доступно, усомнилась в самой его способности проникнуть в тайну; именно это и отнимало у него покой. Пусть ему не дано снова пережить уже случившееся, но, во имя простой справедливости, зачем было подвергать его подобному унижению, погружать в сон до того беспамятный, что утраченного сознанием уже не обрести никакими усилиями мысли? Случалось, он давал себе слово или восстановить пробел, или вообще покончить с сознанием; постепенно это превратилось в лейтмотив его существования, в страсть, по сравнению с которой меркли все прежние чувства. Мар-чер горевал об этой утрате, точно безутешный отец об украденном или заблудившемся ребенке, и как тот стучится во все двери и наводит справки в полиции, так он дни и ночи проводил, заглядывая во все уголки своего сознания. В таком состоянии духа он, естественно, стал думать о путешествии, и притом очень длительном: ему представлялось, что поскольку другое полушарие не может дать меньше, чем это, значит, не исключена возможность, что оно даст больше. Перед отъездом из Лондона Марчер совершил паломничество к могиле Мэй Бартрем, добрался до нее по лабиринту улочек пригородного кладбища, отыскал среди множества чужих могил; он собирался просто еще раз попрощаться, но, оказавшись наконец у цели, оцепенел, завороженно уставясь на могильную плиту. Он простоял целый час, не мог ни уйти, ни постичь мрака смерти, вглядывался в имя и дату на плите, безуспешно пытался выведать тайну, которую они хранили, ждал, боясь вздохнуть, что, сжалившись над ним, камни откроют сокрытое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19