Не благодарите меня так, донна Лавиния! Я… я не достойна этого. Скажите только, что вы счастливы. Это вознаградит меня за все…
— Счастлива? О, госпожа…
Неспособная больше говорить, она встала, повернулась лицом к Ревекке и с внезапной торжественностью простерла руки.
— Дайте мне князя, — распорядилась она.
Этот титул поразил Марианну. Она внезапно осознала, что эта маленькая вещь, которую она в своей злобе отказывалась назвать ребенком, пока она укрывалась в тайнике ее тела, что это появившееся на свет новое существо обрело четкие измерения. Это был Наследник!
Надежда человека, который с самого рождения платил за проступок кого-то другого, существа несчастного настолько, чтобы принять с признательностью плод другого… и какого другого! В этом небольшом пакете из тончайшего полотна и кружев, который донна Лавиния прижимала к сердцу с такой любовью и уважением, словно в нем был сам Сын Божий, покоились века традиций, блеск знатного имени, необъятные земли, имения и сказочное богатство…
Голосу неприятному и искаженному от злобы, шептавшему в глубине ее сердца: «Это сын Дамиани! Чудовищное порождение подонка, чья жизнь была только цепью преступлений…», этому голосу отвечал другой, спокойный и серьезный — экономки, — который утверждал: «Это князь! Наследник рода Сант'Анна, и никто и ничто не сможет больше помешать тому, что есть!..»И это была безграничная уверенность любви и преданности, побеждавшая все, как в битве света и мрака триумф всегда был на стороне света.
Стоя в заливавших комнату лучах солнца, донна Лавиния достала из небольшого ларца мягко поблескивающий старинный золотой флакон. Отсыпав крохотную частицу его содержимого на полоску тонкого полотна, она провела им по губам ребенка.
— Это пшеничная мука с ваших земель, монсеньор. Это хлеб насущный всех наших слуг и крестьян. Они растят его для вас, но вы должны всю жизнь заботиться, чтобы они не терпели нужды.
Она повторила те же движения и почти те же слова, манипулируя с другим флаконом, содержащим кровь земли тосканской: густое темно-красное вино, подлинный эликсир жизни.
Когда это было закончено, старая женщина снова повернулась к кровати, где Марианна словно зачарованная следила за всеми фазами этого необычного обряда, чья торжественная простота сочеталась с величием мессы.
— Госпожа, — сказала она с чувством, — кюре из церкви Сент-Мари-Драпри вот-вот будет здесь, чтобы окрестить нашего князя. Какое имя ваше светлейшее сиятельство желает дать своему сыну?
Захваченная врасплох, Марианна почувствовала, что краснеет. Почему донна Лавиния заставляет ее играть нежелательную ей роль матери? Неужели старая экономка не знала, что рождение ребенка явилось частью соглашения между ее хозяином и той, в которой она упорно видела хозяйку, соглашения, предшествовавшего окончательной разлуке? Или же она игнорировала его?
Тем не менее необходимо ответить.
— Я не знаю, — прошептала Марианна. — Мне кажется, что выбирать следует не мне. А у вас нет никаких предложений по этому поводу?
— Есть! Если госпожа одобрит, князь Коррадо же — 1 лает, чтобы ребенок носил имя своего деда, Себастьяно.
Но обычай требует, чтобы он носил также имя деда по матери.
— Мне кажется, что дон Себастьяно был не отцом князя Коррадо, а дедом.
— Действительно. Однако он не желает, чтобы имя князя Уголино снова выплыло на свет. Угодно вам, госпожа, сказать мне имя вашего отца?
Словно челюсти капкана сомкнулись на Марианне.
Донна Лавиния знала, что она делает, и всеми силами старалась привязать мать ребенка к семье, которую та собиралась покинуть. И никогда изнуренная Марианна не чувствовала себя такой слабой, такой усталой. Почему ее терзают из-за этого ребенка? Почему, в конце концов, не оставят в покое? Ей вдруг показалось, что она видит великолепный, гордый портрет, царивший в ее парижском салоне: маркиз д'Ассельна де Вилленев, чья родословная уходила в крестовые походы, не будет ли он оскорблен в своей воинственной потусторонности, где он, без сомнения, пребывает, если ребенок управляющего Дамиани получит его имя? Но в то же время, словно более могущественная, чем ее воля, сила вынудила ее к тому, что она посчитала сдачей позиции, она услышала, что отвечает голосом, который не узнала и который принадлежал уже к области грез:
— Его звали Пьер… Пьер-Арман…
Все ее подсознание восстало против того, что она посчитала малодушием, и она хотела бы еще бороться, но безмерная усталость оказалась более сильной. Ее веки налились свинцом, а рассудок блуждал в тумане. Она уже спала глубоким сном, хотя Ревекка еще доканчивала свои дела.
Какое-то время донна Лавиния со слезами на глазах смотрела на неподвижную фигурку, такую тонкую и хрупкую теперь, что она казалась затерянной в этой необъятной кровати. Как могло случиться, что в этом юном истощенном создании осталось еще столько сопротивляемости и воли? После такого тяжкого испытания она сохранила еще достаточно присутствия духа, чтобы оттолкнуть ребенка, отказаться позволить пробудить могущественный материнский инстинкт.
С болью смотрела старая дама на исхудавшее лицо с ввалившимися закрытыми глазами, утонувшее в кружевном чепчике, из-под которого выбилась непокорная черная прядь.
— Если бы только она согласилась посмотреть на тебя, мой маленький князь, хоть один раз. Она не смогла бы тогда больше оттолкнуть тебя. Но пойдем! Пусть он увидит, ОН… Он будет любить тебя всей нерастраченной любовью. Он будет любить тебя… за двоих.
Оставив Ревекку устроить поудобнее молодую мать и с помощью служанки привести в порядок комнату, она закутала дитя в белое шерстяное одеяло и на цыпочках вышла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91