Ему казалось, что все дети любят перемены, стремятся к разнообразию. Он начал раздражаться. Они смотрят на него так, словно он в чем-то виноват.
– Я не знаю, – ответил Генри. – Это зависит от их планов.
У него не хватило духу сказать им, что Клонмиэр сдан Боулам на семь лет.
– В Лондоне так много интересного, – Генри улыбался, но говорил слишком быстро. – Вы, девочки, сможете посещать танцевальные классы и брать уроки музыки. И познакомитесь с другими детьми. Тебе, Хэл, надо привыкать к обществу мальчиков, ведь ты скоро поедешь в Итон. Ваши дядюшки согласны со мной, что Лондон – наилучшее место, для того чтобы дать детям образование.
У всех у вас будет много разных занятий, и я вам обещаю, что вы будете иметь все необходимое, все, что только пожелаете.
У него было такое чувство, что он в чем-то оправдывается, а они – его судьи. Почему, собственно, он должен так думать? Ведь они еще дети, Молли нет еще и тринадцати лет.
– Я хочу для вас только самого лучшего. Мне кажется – да я просто уверен, – что мама хотела бы для вас того же самого.
Дети ничего не говорили. Кити медленно тасовала карточки «Счастливого семейства». Хэл чертил на столе воображаемые линии. Молли протянула руку, взяла карточки у Кити и подала их отцу.
– Будете сдавать, папа? – спросила она. Они пододвинули стулья к столу, и Генри стал раздавать карточки, однако он чувствовал, что они смущены и внутренне напряжены. Радости не было, она ушла, и все они были словно чужие незнакомые люди, которые вежливо разговаривают друг с другом во имя простой учтивости.
«Я причинил им боль, – думал Генри, – и каким-то образом разрушил их веру. Никто не может мне указать, как нужно с ними разговаривать и что нужно делать».
Он тасовал карточки и чувствовал, что дети не сводят с него глаз.
«Они забудут об этом, – говорил он себе. – Дети привыкают ко всему. Это благо, которое дарует нам детство».
Шли месяцы, и Генри начинало казаться, что это действительно так, потому что никто из них больше не заговаривал о возвращении домой. Дети успокоились, решил он, и поскольку ему хотелось так думать, он их ни о чем не спрашивал, боясь, что они начнут говорить, как им плохо. Месяцы превратились в год, потом прошел еще один, и если не считать редких визитов в Сонби и Летарог, они не покидали лондонского дома.
Девочки посещали классы, Хэла отвезли в школу, малютка Лизет училась говорить и ходить, припадая на свою изуродованную ножку, которая не распрямлялась. Генри, беспокойный, неуверенный в себе, чувствовал, что детям нужна большая близость, большая заинтересованность в их жизни, чем то, что он мог им дать, и поэтому, чтобы избавиться от чувства вины, дарил им подарки, понимая, что от этих подарков он не становится им ближе.
Когда в семьдесят четвертом году пришло письмо от матери – это было соболезнование по поводу смерти тети Элизы, – в котором мать снова просила денег, еще больше, чем обычно, Генри внезапно решил поехать в Ниццу и навестить ее.
Генри не виделся с матерью почти семь лет. Может быть, ему удастся наконец уговорить ее вернуться домой и поселиться с ними. Ведь ему так тоскливо, он одинок и душой и телом, ведь Молли, хотя ей уже пятнадцать лет, еще слишком молода, чтобы стать ему настоящим другом и товарищем. Мысль о матери, такой веселой, остроумной и очаровательной, казалась ему особенно приятной после семилетней разлуки. Она, и только она, поймет, как он бесконечно одинок, поймет, что это невыносимое чувство не проходит, несмотря на годы, а только усиливается.
Он уехал во Францию на следующий день, после того как благополучно доставил Хэла в Итон.
В Ницце сияло солнце, воздух сверкал, согретый его лучами. Генри подозвал носильщика и, получив багаж, отправился на поиски фиакра, который мог бы доставить его на виллу.
Матушка даже и не подумала встретить его на вокзале. Она, должно быть, забыла, что он приезжает. Было приятно ехать по широкой улице, смотреть на гуляющих людей. Кучер свернул с аллеи, идущей вдоль берега, и фиакр, выехав из города, пробирался теперь по узким извилистым улочкам. Раз или два ему пришлось спросить дорогу. Наконец они попали на Rue de Lilas (на которой не было ни одного кустика сирени) и остановились возле маленькой виллы, давно не крашенной и не ремонтированной. Калитка висела на одной петле. Когда Генри ее открыл, раздался резкий звонок, и в доме дружно залаяли две собаки. К дверям, однако, никто не подошел. Кучер сложил вещи у дверей и ждал.
Генри обошел виллу вокруг и подошел к черному ходу. Задняя дверь тоже была заперта, а внутри продолжали лаять собаки. Пришлось вернуться к парадной.
– Никого нет, – сказал он кучеру.
Генри почувствовал, что из окна соседней виллы за ним наблюдает какая-то женщина. Он обернулся и снова подергал ручку двери, пытаясь ее открыть. Адресом он не ошибся, это был тот самый дом, потому что через стеклянную дверь можно было видеть гостиную и фотографию Джонни на камине. Потом он услышал голос:
– Посмотрите под плиткой около двери, ключ может быть там.
На веранде соседней виллы стояла женщина. Ей было лет сорок шесть, и она была довольно красива – у нее были седеющие волосы и удивительно синие глаза. Ее, по-видимому, забавляла вся эта ситуация.
– Благодарю вас, – сказал Генри, приподнимая шляпу. – Меня, вероятно, не ожидали.
Он наклонился, пошарил под отвалившейся плиткой и нашел ключ. Поднял его и показал женщине. Она рассмеялась и пожала плечами.
– Я так и думала, что ключ или там или в цветнике, – сказала она. – Миссис Бродрик не очень-то аккуратна, она прячет его в разных местах.
Генри снова ее поблагодарил и, расплатившись с кучером, внес вещи в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165