— Велика ты, неохватно велика мудрость Божия: не смертью лютой наказал ты меня за грехи мои непрощаемые, не слепотой, не хромотой, не болезнями, не людским презрением даже, нет! Ты самым страшным наказал меня, Господи: великой властью в годину разгрома народа моего. За что же, Господи, за что? Что заупрямился и не увёл войско за Липицу-реку? Но ведь верил в победу, в то, что сёдлами новгородских плотников закидаем. И все верили. А сейчас-то, сейчас что делать мне один на один с бичом Божьим при полном раззоре земли моей…
Скрипнула дверь, грузно шагнули через порог за спиной.
— Кто посмел? — в гневе вскинулся Ярослав.
— Не гневайся, великий князь, — негромко сказал простуженный хриплый голос — Издалека гость пришёл, с битвы на реке Калке. Пятнадцать лет шёл тебе рассказать, как первым бился с татарами.
Ярослав тяжело поднялся с занемевших колен. Взял свечу, посветил, вгляделся:
— Ярун?
— Ярун. Твой стремянной, постельничий и думный.
— А сейчас какого князя постельничий?
— Не вели казнить, великий князь, — усмехнулся Ярун. — Знаю, три дня в молитвах не утешения ты искал, а света. И я его искал, когда пятнадцать лет у бродников табуны пас. Не пора ли поглядеть, что нашли мы оба, князь Ярослав? С разных сторон мы глядели, разное видели, а оно — одно.
— В стенах сих о Боге говорят, Ярун.
— Так повели в палаты пройти. Измерзлись мы в дороге до костей, князь. Изголодались донельзя, и плечи уж стонут от волков отмахиваться.
— «Мы», сказал?
— Со мной — сын и анда. Побратим, значит.
Ярослав долго молчал, всматриваясь в осунувшееся, почерневшее от ветров и мороза лицо неожиданного гостя. Глубоко запавшие глаза выдержали его взгляд со спокойствием и суровостью, и князь первым опустил голову.
— Эй, кто там?
В приоткрывшейся двери тотчас же появился юнец.
— Проводить гостей в мои покои.
Юнец исчез. Ярун молча поклонился и пошёл к выходу. А князь, ещё раз истово перекрестившись, с той же свечой в руке направился внутренними переходами в свою опочивальню. Редкая стража молчаливо склоняла головы, ладонями прижимая мечи к бёдрам, но Ярослав привычно не замечал её, размышляя о внезапном появлении некогда едва ли не самого близкого сподвижника, спасшего его жизнь во время липицкой резни и неожиданно отъехавшего от него не к кому-нибудь, а, как говорили, к его злейшему врагу — галицкому князю Мстиславу Удалому. Здесь было над чем подумать, и Ярослав не торопился.
Когда он, переодевшись, вошёл в палату, там уже сидели гости, вставшие и склонившие головы при его появлении: Ярун, сильно отощавший, несокрушимо румяный юноша и коренастый незнакомец с узкими щёлками глаз на скуластом, до черноты обветренном лице. Все трое были одеты в потрёпанные полукафтанья, суконные порты и грубые разбитые сапоги. Князь отметил это мельком, задержав взгляд на почти безбородом скуластом лице, и вместо приветствия резко спросил:
— Осмелился нехристя ввести в палаты мои, Ярун?
— Он крещён в нашу веру, великий князь, и при святом крещении получил христианское имя Афанасий. Кроме того, он — мой побратим, хоть и сражались мы с ним друг против друга на реке Калке. Знает обычаи татарские, и лучшего советника нам не сыскать. А юноша — сын мой, названный Сбыславом.
— Молод ещё для княжьих бесед.
— Повели накормить да уложить спать, великий князь. Мы шли ночами с Дона ради его спасения.
— Что же ему угрожало?
— Смерть. Он убил татарского десятника в честном поединке.
— Эти десятники разорили мои земли, а с ними, выходит, может справиться безусый мальчишка? — Ярослав хлопнул в ладони, и в дверях тут же вырос гридень. — Парнишку накормить, уложить спать. Утром дать одежду младшего дружинника. Ступай.
Последнее относилось к Сбыславу. Юноша низко поклонился и вышел вслед за гриднем.
— Садитесь, пока в трапезной накрывают, — подавая пример, Ярослав сел за стол. — Но доброй беседы не будет, пока ты, Ярун, не объяснишь мне, почему отъехал к врагу моему. Если тебе мешает сказать правду этот новокрещенец, попросим его выйти, но без правды не останемся.
— У меня нет тайн от побратима, — усмехнулся Ярун. — Я отбил тебя от новгородцев на Липице и привёз в свой дом. Три дня ты отходил от стыда и страха, а на четвёртый умчался в Переяславль, захватив с собою мою невесту.
— Милаша была твоей невестой? — с некоторой растерянностью спросил Ярослав. — Я не знал этого, Ярун.
— Если бы знал, все равно бы увёз, потому что я знаю тебя, князь Ярослав.
— Тому, кто её увёз, ты предрёк страшную смерть, и твоё пророчество сбылось. Во время похода в Финляндию Стригунок три дня и три ночи тонул в трясине. Кричал, плакал, а потом завыл, но никто так и не помог ему. — Ярослав вздохнул. — Тоже ведь мой грех. Краденое не на благо, это всем ведомо. В двадцать третьем годе Милашу, захватили литовцы, пока я то ли новгородцев мирил с псковичами, то ли псковичей с новгородцами.
— У литовцев её отбил я, — сказал Ярун. — Тосковал по ней очень, думал хоть глазком глянуть, а налетел на литовцев. Сумел отбить и умчал на Дон.
— Так кто у кого украл? — Князь, темнея лицом, повысил голос — Кто у кого украл, смерд?..
— По приезде она родила мальчишку, — не слушая, продолжал Ярун. — А через месяц преставилась.
И перекрестился. И наступило молчание.
— Значит, Сбыслав… — наконец хрипло выговорил Ярослав.
— Вот почему мы привели его к тебе, князь, — тихо сказал Ярун. — Сына должен спасать отец, а татары у тебя уже побывали и вряд ли придут ещё раз.
— Он… Сбыслав знает?
— Зачем ему знать?
Князь обхватил руками голову, закачал ею, склонившись над столом. Вздохнул, скрипнул зубами, строго выпрямился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19