Мать потянулась ко мне, но я припустил в гору. К вершине путь сделался пологим, проезд расширился и превратился в грязное устье, откуда налево и направо расходились колеи. Внезапно я очутился на большой дороге: широкая, совершенно плоская каменистая полоса простиралась в обе стороны, местами терялась во впадинах хребта, неизменно появлялась снова и окончательно исчезала из виду на расстоянии две или три мили в том и другом конце. Я поскреб ее ногой, но зацепил лишь несколько мелких камешков; щебень держало твердое, смолянистое покрытие, какого я никогда не видел. У поворота стоял столб-указатель с надписью: «Л: CLIX», и теперь я знаю, какой город был обозначен буквой «Л».
День клонился к вечеру, небо начало темнеть, поднялся холодный ветер. Я посмотрел вниз на совсем крохотную деревню, и попытался найти среди крыш нашу. Потом повернулся к парку и увидел, что в каких-нибудь нескольких ярдах находится выход прямо на заставу. По обе стороны стояли высокие столбы, увенчанные каменными шарами, большие ворота были распахнуты.
Тут меня догнала мать и, тяжело дыша, схватила за плечо.
– Ты в самом деле испорченный мальчик. Биссетт права.
– Ой, раз уж мы здесь, дождемся, пока проедет почтовая карета! – выкрикнул я.
Прежде чем матушка успела ответить, из ворот выкатилась карета, запряженная парой лошадей. Такого великолепия я не видел даже в те времена, когда в «Розе и Крабе» останавливались путешественники. Это было отлакированное, канареечно-желтое ландо, с нарядным кучером на козлах, а везли его превосходные серые лошади, подобранные под пару. Но в особенности привлекли мое внимание гербы на филенках.
Карета повернула к нам, и я заметил, как матушка внезапно побледнела. Рядом с нами карета словно бы притормозила, потому что я успел заметить двух седоков, которые, как мне показалось, высунулись наружу, рассматривая нас.
Это были старый джентльмен и мальчик, несколькими годами старше меня. Джентльмен сидел с нашей стороны, л я хорошо его рассмотрел. Волосы у него были редкие, седые, на выпуклом лбу залысины, лоб и все лицо уродовали большие пятна, напомнившие мне коричневатых пауков. Нижняя губа нависала над длинной выступающей челюстью. Но больше всего поражали глаза, красные, глубоко запавшие, и под ними темные морщинистые мешки. Удаляясь, он повернул голову, словно не мог оторваться от лица моей матери, она тоже повернулась, волей-неволей отвечая на этот зловещий взгляд.
– Знала я, нельзя нам сюда, – пробормотала она, когда карета скрылась. – Ох, Джонни, что же ты наделал. Пошли, нам нужно немедленно вернуться.
Она пустилась в обратный путь, мне пришлось перейти на бег, чтобы не отстать.
– Кто был тот старый джентльмен? – спросил я. – Ты с ним знакома?
– Пожалуйста, Джонни, не задавай вопросов. – Матушка внезапно повысила голос. – Ты и так из рук вон плохо себя вел.
Мы шли быстро и молча, а я думал о том, о чем не осмелился ее спросить. Как я заметил, щит герба на дверце кареты был поделен по диагонали. На одной половине был изображен краб, как в жизни – с множеством ног, торчащих из панциря, с уродливыми клешнями у самой головы, – так что я, конечно, был прав относительно «Розы и Краба»! Но еще более примечательной оказалась вторая половина, с точно такой же фигурой из пяти четырехлепестковых роз, как на серебряной шкатулке для писем, которую я видел накануне.
Дома я был удивлен, наткнувшись на плотника и кузнеца: их, по распоряжению моей матери, вызвала в наше отсутствие Биссетт, и теперь в доме кипела работа. На передней и задней двери были установлены более прочные засовы, на все окна, достижимые с земли, набиты перекладины. Даже задняя калитка в саду была снабжена острыми зубцами и висячим замком. Но этого мало, на следующий день работники вернулись и дополнили металлическими остриями также верх садовой стены и ворота. Вдобавок мать распорядилась, чтобы впредь с наступлением темноты слуги задвигали засовы на задней двери и запирали на замок садовую калитку.
Мне, однако, было не до того, потому что к нам прибыл с посыльным большой пакет. Матушка настаивала на том, чтобы я прежде допил чай, но я шумел до тех пор, пока не получил разрешение вскрыть пакет немедленно. К моему восторгу, там оказалась коробка с двумя десятками букварей, иллюстрированных чудесными офортами, среди которых немало было цветных.
– Давай начнем прямо сейчас, – кричал я, в восторге перелистывая то один, то другой.
– Хорошо, только сперва я отвечу на письмо дяди Марти, поблагодарю за то, что он так замечательно все объяснил мистеру Сансью. – Матушка вышла из комнаты.
Вскоре раздался крик тревоги, и матушка вбежала обратно в общую комнату.
– Пропала отцова шкатулка для писем!
Призвав на помощь Биссетт, миссис Белфлауэр и Сьюки, мы обыскали все, что только можно. В конце концов нам пришлось отступиться.
– Это он их утащил, мэм. – Биссетт не нужно было уточнять, о ком она говорит.
– Похоже, да, – согласилась матушка. Потом пробормотала себе под нос: – Пусть бы что угодно другое, только не ее.
Я спросил удивленно:
– Она такая дорогая?
– А как же, мастер Джонни, – вмешалась Биссетт, – она ведь из серебра!
Но матушка лишь печально покачала головой.
– Пока вас не было, – поведала Биссетт, когда миссис Белфлауэр и Сьюки вышли, – приходил мистер Эмерис и сказал, мистер Лимбрик, мол, клялся и божился, что тот инструмент не Джоба и вообще не кровельный. – Она покачала головой. – Какие прожженные бывают негодяи, даже представить себе трудно.
– Я никогда не верила, что это сделал Джоб, – сказала матушка. – А также и тому, что миссис Белфлауэр его узнала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31