Не так-то просто попасть человеку в глаз картофелиной с дальнего расстояния. Уж я-то знаю, не раз пытался. Тут нужна необыкновенная ловкость рук, потому что картофелина имеет неправильную форму, со всякими буграми и выпуклостями, очень неудобно целиться.
— Что вы такое сказали? Глоссоп поколотил мальчишку?
— Всю душу вложил, говорят.
— Провались я на этом месте!
Может быть, вам доводилось видеть такие фильмы, где закоренелый преступник вдруг слышит песенку, которую его мать певала ему в колыбели, потом показывают крупным планом, как преображается его лицо, и он тут же кидается делать добрые дела всем встречным и поперечным. Уж очень это все как-то неожиданно, казалось мне, но даю вам честное слово: подобные душевные просветления и в самом деле случаются, причем в мгновение ока. Сейчас, прямо у нас на глазах, оно происходило с папашей Стоукером.
Только что перед нами был кремень, нержавеющая сталь, и вдруг все это почти очеловечилось. Он глядел на меня и молчал. Потом облизал губы.
— Вы правду сказали, что Глоссоп его отлупил? Я не ослышался?
— Лично я при этом не присутствовал, но мне рассказывал Дживс, а Дживс слышал от горничной Мэри, а горчичная Мэри видела собственными глазами. Он вложил мальчишке ума — кажется, щеткой для волос.
— Ах ты черт!
У Полины глаза снова заблестели. Надежда явно ожила. Не исключено, что она даже захлопала в ладоши, радуясь как ребенок.
— Вот видишь, папа. Ты был к нему несправедлив, на самом деле он прекрасный человек. Ты должен пойти к нему и извиниться за то, что обидел его, и сказать, что покупаешь замок.
Ну зачем, зачем эта дурочка рванула напролом, это была большая ошибка. Там, где требуется тонкость и такт девицы обязательно все испортят. Дживс вам объяснит что в таких случаях надо изучить психологию индивидуума, а психология папаши Стоукера понятна и ежу. Ежу, естественно, но не ежихе. Если таким, как он, вдруг покажется, что родные и близкие хотят оказать на них давление, они тут же взбрыкивают. В Писании про них сказано, что, когда их гонят прочь, они приходят, а когда зовут, они уходят; одним словом, если на двери написано: «От себя», он обязательно дернет ее к себе.
Я оказался прав. Если бы папашу Стоукера оставили в покое, он буквально через полминуты принялся бы вальсировать по комнате и разбрасывать из шляпы розы. Совсем немного — и нам явилось бы воплощение лучезарной доброты, а он вдруг возьми и оледеней, единственный глаз налился злобным упрямством. Спесивому самодуру пришлось не по нраву, что от него чего-то требуют.
— И не подумаю!
— Ну что ты, папа!
— Как ты посмела мне указывать, что я должен делать, а чего не должен?
— Я и не думала ничего указывать.
— Думала, не думала — теперь это неважно.
Дело приняло нежелательный оборот. Папаша Стоукер издавал рыкающие звуки, точно сумрачный бульдог. У Полины был такой вид, будто ей нанесли короткий удар в солнечное сплетение. Чаффи, судя по его выражению, еще не оправился от обиды, нанесенной ему сравнением с лордом Вотвотли. Что касается меня, я считал, что спасти положение может только своевременное выступление дипломата-златоуста, но если ты знаешь про себя, что ты не дипломат и не златоуст, то лучше помалкивать, и потому я молчал.
Так что воцарилась тишина, и эта тишина длилась себе и длилась, становясь все более гнетущей, но вдруг раздался стук в дверь и в комнате возник Дживс.
— Прошу прощения, сэр, — произнес он, переместившись как бы по воздуху к папаше Стоукеру и предлагая ему конверт на подносе. — Эту телеграмму только что принес с вашей яхты один из матросов, она была получена сегодня утром вскоре после вашего ухода. Капитан судна, полагая, что в ней могут содержаться срочные сообщения, дал ему указание доставить телеграмму сюда в дом. Я принял ее возле людской двери и поспешил сюда, дабы вручить вам лично.
До чего же прекрасно он все это изложил, прямо как в увлекательнейшем детективном романе, где напряжение шаг за шагом нагнетается, интрига закручивается и закручивается все изощреннее, и вот наконец наступает кульминация. Думаете, у папаши Стоукера захватило дух от волнения? Ничего подобного, он недовольно заворчал:
— То есть мне пришла телеграмма.
— Да, сэр.
— Так бы, черт возьми, сразу и сказали, а то развели турусы на колесах, никак остановиться не можете, будто в опере поете. Давайте.
Дживс со сдержанным достоинством передал ему послание и удалился, унося поднос. Стоукер принялся вскрывать конверт.
— Я этому Глоссопу в жизни ничего подобного не скажу, — объявил он, возвращаясь к прерванной дискуссии. — Если он сам пожелает прийти ко мне и извиниться, я, может быть, и…
Он издал звук, похожий на писк игрушечного надувного утенка, когда из него выходит воздух, и умолк. Челюсть отпала, он глядел на телеграмму с таким выражением, как будто вдруг обнаружил, что гладит тарантула. Потом с его уст сорвались слова, которые даже в наше распущенное время я считаю решительно неподходящими для дамского слуха.
Полина порхнула к нему с такой нежной дочерней заботливостью, чело истерзано страданием и скорбью [24].
— Папа, что случилось?
Старик с шумом хватал ртом воздух.
— Дождались!
— Да чего дождались-то?
— Чего? Ты спрашиваешь, чего? — Чаффи вздрогнул. — Сейчас объясню. Родственники решили опротестовать завещание Джорджа.
— Не может быть!
— Еще как может. Прочти сама.
Полина вникла в документ, потом растерянно подняла глаза.
— Но если им это удастся, плакали наши пятьдесят миллионов.
— Еще бы не плакали.
— У нас не останется ни цента.
Чаффи дернулся и ожил.
— Повтори!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65