– Прекрасно! – говорит актер. – А скажите на милость, что вы думаете о таких господах, как Квин и Дилейн, или этот щенок и кривляка Сиббер, или этот уродина Маклин, или эта заносчивая потаскуха миссис Клайв? В этом завистливо-бранном списке названы яркие звезды тогдашнего театрального небосклона; признанный «король сцены» Джеймс Куин (1693 – 1766) и его соперник, актер и драматург Чарлз Маклин (1697? – 1797); известный трагик Деннис Дилейн (1703 – 1758) и яркий комедийный актер Теофил Сиббер (1703 – 1758); наконец, Кэтрин (Китти) Клайв (1711 – 1785), сыгравшая во многих пьесах Филдинга.

Что путного сделали б они из ваших Шекспиров, Отвеев и Ли? Как сходили бы с их языка гармонические строки этого последнего:

…Довольно: мне презренны,
Когда ты рядом, шум и блеск двора.
Они да будут далеки от нас,
От нас, чьи души добрый жребий вел
Иным путем. Подобны вольным птицам,
Мы станем жить, забыв свой род и племя;
В луга и рощи, в гроты полетим
И будем в нежном шепоте друг с другом
Обмениваться душами – и пить
Кристальную струю, вкушать плоды
Хозяйки осени. Когда же вечер
С улыбкой золотой кивнет: «Пора!» –
В гнездо родное возвращаться будем
И мирно спать до утренней зари. Монолог из трагедии «Теодозий, или Сила любви» (1680) Натаниэла Ли (16537 – 1692).



Или во что обратился бы этот гневный возглас Отвея:

…Кто захочет быть
Той тварью, что зовется человеком? – Цитата из «Сироты» (1680) Отвея. Похоже, актер – человек весьма преклонных лет (и соответствующих пристрастий): он помнит вещи, давно не появлявшиеся в репертуаре.



– Стойте, стойте! – сказал поэт. – Прочтите лучше ту нежную речь в третьем акте моей пьесы, в которой вы были так блистательны!
– С удовольствием бы, – отвечал актер, – но я ее забыл.
– Да, когда вы ее играли, вы еще не достигли достаточного совершенства, – воскликнул поэт, – а то бы вы стяжали такие аплодисменты, каких еще не знавала сцена! О, как мне было жаль вас, когда вы их лишились!
– Право, – говорит актер, – насколько я помню, этому монологу свистали сильнее, чем всему остальному в пьесе.
– Да, свистали тому, как бы его произнесли, – сказал поэт.
– Как я произнес! – сказал актер.
– То есть тому, что вы его не произносите, – сказал поэт, – вы ушли со сцены, и тут поднялся свист.
– Поднялся свист, и тут я вышел, насколько я помню, – ответил актер, – и могу, не хвастаясь, сказать вам: вся публика признала, что я отдал должное роли; так что не относите провал вашей пьесы на мой счет.
– Не знаю, что вы разумеете под провалом, – ответил поэт.
– Но вы же знаете, что она игралась один только вечер! – вскричал актер.
– Да, – сказал поэт, – вы и весь город преследовали меня враждой; партер был полон моих врагов, мерзавцев, которые перерезали бы мне горло, если б их не удерживал страх перед виселицей. Все портные, сэр, все портные!
– С чего бы это портным так на вас взъяриться? – восклицает актер. – Не у всех же у них, надеюсь, вы шили себе платье?
– Принимаю вашу остроту, – ответил поэт, – но вы помните, как все было, не хуже меня самого; и вы знаете, что в партере и на верхней галерее засели те, кто отнюдь не желал, чтобы пьесу мою продолжали давать на театре, хотя многие, огромное большинство – в частности, все ложи, – очень этого хотели, да и большинство дам клялось, что их ноги не будет в театре, покуда мою пьесу не сыграют еще раз… И я должен признать, эти люди держались правильной политики, когда не допускали, чтобы пьеса дана была вторично: негодяи знали, что, пройди она во второй раз, она пройдет и в пятидесятый; если когда-либо трагедия передавала отчаянье… я не питаю пристрастия к собственному произведению, но если бы я сказал вам, что говорили о нем лучшие судьи… Однако не из-за одних только врагов моих она не имела того успеха на театре, какой получила она потом среди утонченных читателей, ибо вы не можете утверждать, что исполнители отдали ей должное.
– Я думаю, – отвечал актер, – они отдали должное всему заключенному в ней отчаянью, ибо мы поистине были в отчаянье, когда в последнем акте нас забросали апельсинами; нам всем казалось, что он станет последним актом нашей жизни.
Поэт, вскипев яростью, приготовился ответить, когда спору их положило конец одно происшествие; и если читателю не терпится узнать, какое именно, то придется ему перескочить через следующую главу, являющую собой в некотором роде противоположность этой и содержащую, может быть, нечто самое прекрасное и торжественное во всей книге, а именно – беседу между пастором Абраамом Адамсом и мистером Джозефом Эндрусом.

Глава XI,
содержащая увещания пастора Адамса, обращенные к его убитому горем другу; написана в целях наставления и усовершенствования читателя

Не успел Джозеф вполне прийти в себя и увидеть, что возлюбленной нет, как скорбь его о ее утрате излилась в стенаниях, которые пронзили бы всякое сердце, кроме лишь такого, что сделано из состава, по твердости и прочим свойствам весьма похожего на кремень, ибо вы можете высекать из него огонь, который брызнет искрами из глаз, но из глаз этих не выльется ни капли влаги. Однако у бедного юноши сердце было из более мягкого состава, и при словах: «О моя дорогая Фанни! О моя любовь! Неужели я никогда, никогда больше не увижу тебя!» – его глаза наводнились слезами, которые приличны были бы кому угодно, только не герою. Словом, его отчаяние было таково, что легче его вообразить, чем описывать…
Мистер Адамс, сидевший к Джозефу спиною, после долгих его сетований повел в скорбном духе такую речь:
– Не думай, мое дорогое дитя, что я всецело порицаю эти первые муки твоего горя, ибо когда невзгоды поражают нас внезапно, чтобы им противиться, нужно обладать неизмеримо большими знаниями, чем обладаешь ты;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134