И все. И ничего не делать сейчас – нельзя. Ничего не делать – нехорошо. Неправильно. Нечестно. Подло.
Много лет назад, в армии, три дембеля из соседнего взвода начали, озверев, сапогами месить молодого. Этого молодого кулаком можно было убить, он был маленький, тощий и – гордый. Молодому быть гордым нельзя. Николай заступился – хотя он был один и до дембеля ему было еще далеко: он знал, что если он не сделает этого, то он будет сволочью, – и резнул усатого Левченку так, что у того затрещали зубы… Ему тоже досталось – это он сейчас говорит: досталось, прошло уже десять… пятнадцать! – лет, а тогда это было не то слово – досталось… Вы всё книжки про гестапо читаете? ты пойди послужи – и выступи против дедов… То, что происходит сейчас, тоже плохо, и тоже надо ударить… только ударить надо – себя. Чтобы не чувствовать себя сволочью. Чувствовать себя. Странная мысль вдруг неповоротливо всплыла в его мозгу: получается, что он думает – о себе? Бирюкова уже не вернешь; если его, Николая, посадят, Сережка останется без отца, Светка без мужа – то есть всем будет плохо. Если не считать той добавки к пенсии, которую, может быть, получит семья Бирюкова. Но это ладно… а так получается: ты мучаешься угрызениями совести, тебе – плохо, и ты хочешь пойти и обо всем рассказать, чтобы тебе стало хорошо. Хорошо?… Ну, легко. То есть ты идешь – для себя. Если бы тебе было на все наплевать и ты бы пошел – это другое дело; а если тебе от сознания своей подлости плохо, то… Он окончательно заблудился, устал, ему было трудно думать, еще никогда ни о чем он так долго не думал. На душе лежала страшная тяжесть; он уже надрывался под этой тяжестью, у него больше не, было сил, он рвался сбросить эту тяжесть с себя – отдать ее людям… Чем больше будет людей, тем ему будет легче. А то уже просто нельзя.
Он открыл дверь и снял с вешалки куртку. Светка выскочила в прихожую, ударившись бедром о косяк.
– Куда ты?!
На нее было больно, жалко – и неприятно – смотреть.
– Надо.
Он нахлобучил шапку и наклонился, соединяя застежку «молнии».
– Коля, – прошептала жена и пошла на него. – Коля… куда ты?!
– Надо мне!… – зарычал он, терзая замок. «Молния» не закрывалась. – Чего пристала?
– Остановись! – вдруг тонко закричала Света, бросаясь к нему. Слышно было, как скрипнула дверь Сережкиной комнаты. – Что ты делаешь?! Что ты делаешь, ты подумай! Тебя же… – сорвалась в задушенный шепот: – …посадят!…
У него опять тоскливо заныло в груди… и тут же вскипела ярость: не сломаете! Он подавил ее, с ожесточением мотнув головой, и вслепую полез в сапоги.
– Сережа!! – закричала жена. Сережка тут же впрыгнул в дверной проем – маленький, тонкий, глазастый, с лицом цвета серой бумаги. – Сережа, Сереженька, проси папу! Коля, не уходи!…
– Замолчи-и!… – заревел он так, что ударило в уши. – Оставь ребенка в покое! Чего тебе надо?!
– Эгоист!… – задыхаясь выкрикнула она, сверкая залитыми слезами глазами. – А о нас ты подумал?!
– Все!
Она схватила его за рукав. Он зло, не жалея, сбил ее руку. Сережка заплакал.
– Николай!… Что ты делаешь… сволочь!
Лицо ее вдруг исказилось гримасой ненависти. Он быстро нагнулся, застегнул сапоги. Света прижала к себе плачущего Сережку.
– Иди! – полыхнуло в лицо. – Иди!… полудурок! – Он вырвал дверь; крик ударил в подъезд, гулко покатился по лестнице. – Но я тебя ждать не буду!… Слышишь?!
Он выскочил за порог, грохнул дверью, сломив слабое сопротивление с той стороны, и тяжело запрыгал вниз по ступенькам. Дверь щелкнув открылась.
– Слышишь?!! – резанул пронзительный крик. – Не бу-ду!…
X
Он вывалился из подъезда на улицу и широко зашагал через двор, растаптывая сочный скрипучий снег. У грибка он остановился, закурил, почувствовал жгучее желание обернуться – посмотреть на свои окна, – не посмотрел, пошел дальше, отмахиваясь полами расстегнутой куртки. Внутри него как будто что-то прорвалось – тяжесть выплеснулась, провалилась в эту дыру, на душе стало обреченно-спокойно. Снег поредел, медленно падали – как будто тонули, оседали на небесное дно – одинокие рыхлые хлопья. Идти было пять минут. Отделение милиции размещалось в первом этаже грубого, тяжеловесного трехэтажного дома; вход был за углом – из безжизненно-серой с густыми решетками окон стены выступало крыльцо в четыре ступени. На разъезженном и растоптанном в синюю слякоть кругу отдыхали припорошенные снегом машины. Наружная дверь оказалась открытой; ни одного человека не было видно; он не останавливаясь затопал по избитым в мясо ступеням. За открытой дверью оказалась еще одна – закрытая, гладко – без рисунка – обитая заштопанным в нескольких местах дерматином. Он толкнул эту дверь: за нею сумрачный коридор струился приглушенным линолеумным блеском; пахло крепкими запахами – ваксой, уборною, табаком… В глубине промелькнул – будто вспыхнул – малиново-красный околыш; смутная тревога на миг остановила его… он глубоко вздохнул – и зашагал по гулко застучавшему коридору.
Повернув за угол, он очутился в большой, перегороженной по длине коридора комнате. За деревянной коробчатой стойкой, наращенной пластинами оргстекла, перед облезлым металлическим пультом с какими-то рычажками и кнопками, сидел черноглазый и черноусый милиционер с погонами младшего лейтенанта и, нахмурившись, слушал телефонную трубку. У стойки снаружи, напротив него, стояли облокотясь еще два… мента, механически сказал Николай про себя, – рядовой и старший сержант; сержант стоял к Николаю спиной и повернулся, заслышав его шаги. У него было широкое как лопата, розовое лицо, усы колючей белесой щеткою и наглые, светлые, как лед, промытый в воде, серо-голубые глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38