..
Он кивнул в знак молчаливого согласия и тут же сам себя опроверг:
— Нет, вина целиком лежит на мне. — Он говорил, растягивая отдельные слоги, но лишь слегка. — Я надеюсь, что не причинил вам боль, — пауза, — ненамеренно.
Она захихикала. Промедление придавало фразе двойной смысл. И в самом деле, неужели он был бы не против причинить ей боль, если бы такие намерения у него имелись?
—Я виновата. Я на вас наскочила, — повторила Эмма, поймав себя на том, что нервно посмеивается.
Он смотрел на нее во все глаза. Она успела разглядеть его лицо — насколько позволяли поля шляпы — и едва не пожелала взять обратно определение «красивый». Ибо лицо его было не столько красивым, сколько... Притягательным. Запоминающимся. А может, «красивый» в применении к мужчине было верным словом — ничего женственного, резкие ломаные линии, нос с горбинкой, похожий на орлиный клюв, но тонкий, как клинок ножа, со шрамом на переносице — девиация, привлекавшая внимание к узко посаженным зрачкам, которые не только в тени полей его шляпы, но и в ярком свете дня останутся такими же черными.
Эти глаза смотрели на нее с напряженным вниманием, подмечая каждую деталь — от самого незаметного колыхания юбки до едва уловимого движения плеч. Но при этом он ответил со спокойной, почти стоической отстраненностью:
— Никто из нас не смотрел. Но вы не ушиблись? Голос такой низкий и тягучий, как мед. Медоточивый.
Гипнотизирующий. Его медленные, распевные гласные, затянутые слоги не текли свободно и бездумно, нет, они скупо отмерялись, произносились под постоянным и придирчивым контролем. Казалось почти случайным то, что слоги эти складывались в предложения, произнесенные с той абсолютной правильностью звучания, которой достигают ученики самых дорогих частных школ, — словно перед ней было ходячее пособие по «королевскому английскому». Пока Эмма ждала появления еще одного образца — образца чего? Странных запинок? Затянутых пауз? Может, это так модно теперь в Лондоне? Может, он подзабыл язык? Испытывает неловкость? Стесняется? В чем дело? Где и когда она могла слышать этот ритм? Может, ей показалось, что она его слышала?
И почему они продолжали вот так стоять друг против друга?
—Моя... ручка, — сказала она, разжав ладонь. Однако в ладони ее ничего не было: она выронила ручку во время всей этой суматохи с импровизированным танцем. Эмма мрачно уставилась себе под ноги. — Я думаю, она где-то на полу. Я как раз искала ее, когда...
Он немедленно наклонился — они наклонились вместе, — но ручки нигде не было видно. Эмма опустилась на колени. Теперь она уже успела пожалеть о том, что все это затеяла. Чертова ручка должна была быть где-то рядом. Вероятнее всего, она была под фалдами его пальто, накрывшими собой центральную часть узора ковра.
Что за пальто! Шерсть цвета древесного угля в серебристо-серый отлив — нет, пожалуй, все же не шерсть. Ткань была легче и мягче. Может, кашемир? Впрочем, на кашемир не похоже — кашемир более шелковистый. О да, пальто роскошное, к тому же этот великолепный серебристо-серый мех на обшлагах рукавов и подоле не был оторочкой. Пальто оказалось целиком подбито этим мехом — самым мягким, самым густым мехом, который ей в жизни доводилось видеть. Она не могла глаз отвести от его шубы, настолько та завораживала своей невозможной дороговизной.
Ну что же, человек в такой шубе вполне может расплатиться за убитого ягненка, в этом она теперь нисколько не сомневалась.
Светло-серый, почти белый мех. Что за зверь? Пытаясь найти ручку, она почти неосознанно щупала шелковистую мягкость.
О нет! Эмма резко распрямилась, продолжая стоять на коленях. Она слегка приподняла край его пальто. На подбивке с внутренней стороны растеклось чернильное пятно размером в кулак.
— Оно, — произнес он и замер на высокой ноте; пауза длилась, кажется, вечность, — выведется.
— Не выведется, — обреченно сказала Эмма. — Это индийские чернила. — Господи, как сможет она с ним расплатиться?
Еще чего, расплачиваться, произнес голос у нее в голове. Этот негодяй, что убивает чужих овец, не заслуживает права носить такое великолепное пальто. Это ведь он безжалостно раздавил ее ягненка.
Как ее раздражало то, что все в нем: одежда, речь, лицо — казалось ей достойным внимания и даже красивым. Как это некстати! При таком отношении к нему любой контакт, любое выражение несогласия с ее стороны становилось проблемой. Сколько раз она бывала унижена теми многими, кто находился в его распоряжении, теми, кто стоял между ней и им, теми, с которыми она совершенно не желала иметь дело!
«Неврастеничка», — напомнила она себе один из эпитетов его письма и от себя добавила: деревенская склочница. И вдруг обнаружила, что ее поднимают под локти. Большие пальцы его рук покоились на сгибе ее рук. И что бы там ни было, ощущение оказалось на редкость приятным. Сильный во всех отношениях мужчина помогал ей подняться, уделял ей столько внимания, и ей это нравилось. Нравилось так же, как и ему. Он мог заметить, что она пытается умерить свой к нему интерес.
«Нет, нет», — сказала она себе. Сама по себе идея была слишком абсурдной, чтобы ее рассматривать всерьез. Эмма была не чужда самоиронии. Тот мужчина, которого она собиралась к концу дня избавить от пятидесяти фунтов, кажется, всерьез положил на нее глаз. Она легко могла бы раскрутить его на сумму на порядок больше. Причем совершенно легально. Если сама не будет терять головы. Если захочет.
Если бы отчего-то сама мысль о том, чтобы раскрутить его, вдруг не заставила ее испытать непонятную неловкость.
Они продолжали стоять рядом, и от пальто его продолжал исходить тягучий и приятный восточный аромат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116