Кончился поход
- воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу,
торговал, варил пиво и был вольный козак. Современные иноземцы дивились
тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла,
которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть
пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять
напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, - все это
было ему по плечу.
Кроме рейстровых козаков, считавших обязанностью являться во время войны,
можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые
толпы охочекомонных: стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех
сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: Эй вы,
пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да
кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести
добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом
ходить, да пачкатъ в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и
губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой славы! И слова эти были как
искры, падавшие на сухое дерево. Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары
кидали свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш посылал к черту и
ремесло и лавку, бил горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня.
Словом, русский характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую
наружность.
Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан
для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда влияние
Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве. Многие перенимали
уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов,
ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил простую жизнь
козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к
варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Вечно неугомонный,
он считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в села,
где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин
с дыма. Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе
правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда
комиссары не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда
поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец,
когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком
случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями
своими на Сечь и скажет: Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!;
как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит
на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже
одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было отправить их
одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул
воинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотя
необходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал
приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни
и в амбары, отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу
Товкачу передал свою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со
всем полком, если только он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был
и навеселе и в голове его еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже
отдал приказ напоить коней и всыпать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и
пришел усталый от своих забот.
- Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог даст.
Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он
развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был
дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало
в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому
что более всех напился для приезда паничей.
Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей
своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно
всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела
всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она
вскормила их собственною грудью, она возрастила, взлелеяла их - и только на
один миг видит их перед собою. Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами?
что ждет вас? - говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших
ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая
женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую
горячку страсти, в первую горячку юности, - и уже суровый прельститель ее
покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в
год два-три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда
виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела
оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки,
она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на
которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость
без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси
без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами.
1 2 3 4 5 6 7