Но нужно сказать поболее о
сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию,
потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью
дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после
совершенно позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики,
воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и
получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап,
начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили,
высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь
в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но,
без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему
торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые
двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если
не выучится в академии всем наукам. Любопытно, что это говорил тот же самый
Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели,
детям вовсе не заниматься ею. С этого времени Остап начал с необыкновенным
старанием сидеть за скучною книгою и скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний
род учения страшно расходился с образом жизни: эти схоластические,
грамматические, риторические и логические тонкости решительно не
прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни.
Учившиеся им ни к чему не могли привязать своих познаний, хотя бы даже
менее схоластических. Самые тогдашние ученые более других были невежды,
потому что вовсе были удалены от опыта. Притом же это республиканское
устройство бурсы, это ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей -
все это должно было им внушить деятельность совершенно вне их учебного
занятия. Иногда плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда
многие потребности, возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, - все
это, соединившись, рождало в них ту предприимчивость, которая после
развивалась на Запорожье. Голодная бурса рыскала по улицам Киева и
заставляла всех быть осторожными. Торговки, сидевшие на базаре, всегда
закрывали руками своими пироги, бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей
своих, если только видели проходившего бурсака. Консул, долженствовавший,
по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами,
имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю
лавку зазевавшейся торговки. Эти бурсаки составляли совершенно отдельный
мир: в круг высший, состоявший из польских и русских дворян, они не
допускались. Сам воевода, Адам Кисель, несмотря на оказываемое
покровительство академии, не вводил их в общество и приказывал держать их
построже. Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому что ректор и
профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто ликторы по их приказанию
пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои
шаровары. Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче
хорошей водки с перцем; другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные
припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если не
были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то что начал с
большим старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап
считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или огород, но зато он
был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого
бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей. Никакие
плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к другим
побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда
почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел доброту в
таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в
тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной матери, и это одно
только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову.
Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более
развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновенно
принимается тяжелый и сильный характер. Он был изобретательнее своего
брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с
помощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда
как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и
ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании. Он также кипел жаждою
подвига, но вместе с нею душа его была доступна и другим чувствам.
Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда он перешел за восемнадцать
лет. Женщина чаще стала представляться горячим мечтам его; он, слушая
философические диспуты, видел ее поминутно, свежую, черноокую, нежную. Пред
ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная,
вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и
вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимым
сладострастием. Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения
страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и
бесчестно думать козаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще в
последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще
бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых
садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на улицу.
1 2 3 4 5 6 7