Что ж, теперь она спит, и, будь у тебя сто любовников, ни они, ни ты уже больше не можете ее оскорбить.
- Ты страшно преувеличиваешь, - сказала она слабым, усталым голосом, но я не хочу защищаться. Не стоит. В моем будущем для тебя нет места, так и прошлую часть истории можно не рассказывать. Я все потеряла из-за тебя, но я не жаловалась. Твои промахи и твои неудачи могли быть огорченьем для тебя, но по отношению ко мне они были черной несправедливостью. Все сколько-нибудь утонченные люди бежали от меня с тех пор, как я увязла в трясине замужества. В этом, что ли, твоя любовь - запереть меня в такой лачуге и содержать, как жену батрака? Ты обманул меня - не словами, но внешностью, а в этом труднее разобраться, чем в словах. Но все равно, и этот клочок земли годится не хуже всякого другого - как место, откуда можно шагнуть в могилу.
Слова замерли у нее на губах и голова упала на грудь.
- Не понимаю, что ты хочешь сказать. Разве я - причина твоего преступления? (Юстасия сделала трепетное движение к нему.) Что, ты уже начинаешь ронять слезы и протягивать мне руку? Бог мой, да как ты можешь? Нет, я не сделаю такой ошибки, я ее не возьму. (Ее протянутая рука бессильно упала, но слезы продолжали течь.) Ну хорошо, я ее возьму, хотя бы ради тех поцелуев, которыми ее осыпал раньше, чем понял, кого лелею. Как я был околдован! Могло ли быть что хорошее в женщине, о которой все говорили плохо?
- О, о, о! - зарыдала Юстасия; выносливости ее пришел конец. Сотрясаясь от рыданий, она упала на колени. - О, перестань, довольно! Ты слишком беспощаден, есть же предел жестокости даже дикарей! Я долго крепилась, но ты раздавил меня. Я прошу милосердия, я не могу больше, это бесчеловечно - все длить и длить эту пытку! Если бы я своими руками убила твою мать, и то я бы не заслуживала таких истязаний. О, о! Боже, смилуйся надо мной, несчастной!.. Ты побил меня в этой игре, я сдаюсь, пожалей меня! Я сознаюсь... что намеренно не открыла дверь, когда она в первый раз постучала... но... я... открыла бы на второй стук... если б не думала, что ты уже сам пошел открывать. Вот все мое преступление - по отношению к ней. Самые лучшие люди иногда ошибаются - разве нет?.. А теперь прощай навсегда, я ухожу.
- Расскажи мне все, и я тебя пожалею. Этот мужчина, что был с тобой, это Уайлдив?
- Я не могу сказать, - в отчаянии выговорила она сквозь слезы. - Не настаивай, я не могу. Я уйду из этого дома. Нам нельзя обоим здесь оставаться.
- Тебе незачем уходить; я уйду. Ты можешь остаться.
- Нет, сейчас я оденусь и уйду.
- Куда?
- Туда, откуда пришла. Или еще куда-нибудь.
Она стала торопливо одеваться; Ибрайт все это время мрачно ходил взад-вперед по комнате. Наконец она была готова. Ее маленькие руки так дрожали, когда она, надевая шляпу, подняла их к подбородку, что она не могла завязать ленты и, попробовав раз и другой, оставила эту попытку. Видя это, он подошел и сказал:
- Дай, я завяжу.
Она молча кивнула и подняла подбородок. Быть может, впервые в жизни она была совершенно равнодушна к тому, какое впечатление производит ее поза. Но он равнодушен не был и отвел глаза, чтобы не смягчиться.
Лепты были завязаны, она отвернулась.
- Ты все еще предпочитаешь уйти сама, а не чтобы я ушел? - сызнова спросил он.
- Да.
- Хорошо, пусть так. Когда ты признаешься, кто был тот мужчина, я, может быть, тебя пожалею.
Она решительным движением завернулась в шаль и сошла вниз, оставив его стоять посреди комнаты.
Вскоре после этого в дверь постучали, и Клайм сказал:
- Да-а?
Это была служанка; она ответила:
- Приходил кто-то от миссис Уайлдив и сказал, что и она и девочка здоровы и благополучны и что девочку решили назвать Юстасия-Клементина. - На том служанка ушла.
- Какая насмешка! - сказал Клайм. - Мой несчастный брак увековечен в имени этого ребенка!
ГЛАВА IV
ПОПЕЧЕНИЯ ТОГО, КТО БЫЛ НАПОЛОВИНУ ЗАБЫТ
Вначале путь Юстасии был столь же колеблем, как полет пушинки на ветру. Она не знала, что делать. Ей только хотелось, чтобы сейчас был вечер, а не утро, тогда она могла бы нести свалившуюся на нее беду без риска быть увиденной человеческим оком. После долгих и вялых блужданий среди усохших папоротников и раскинутых по ним белых и мокрых паутин она вышла все-таки к дедушкиному дому. Подойдя ближе, она увидела, что передняя дверь заперта. Она машинально прошла в дальний конец усадьбы, где была конюшня, и, заглянув в растворенную дверь, увидела там Чарли.
- Что, капитана Вэя нет дома? - спросила она.
- Нету, мэм, - ответил юноша, сразу разволновавшись. - Уехал в Уэзербери и до вечера не вернется. И служанку отпустили погулять. Так что дом заперт.
Чарли не мог видеть лица Юстасии; она стояла в проеме Двери спиной к свету, а конюшня была плохо освещена. Но какая-то растерянность в ее обращении заставила его насторожиться. Она повернулась, прошла через двор к воротам и скрылась за насыпью.
Когда она исчезла из виду, Чарли с тревогой во взгляде вышел из конюшни и, подойдя к другому месту насыпи, глянул поверх нее. Юстасия полулежала, прислонясь к ее наружному скату, закрыв лицо руками и откинув голову на обильно росший здесь мокрый вереск. Казалось, ей совершенно безразлично, что ее шляпка, волосы и одежда намокают и приходят в беспорядок от соприкосновения с этим холодным, жестким ложем. Ясно было, что с ней что-то случилось.
Чарли всегда смотрел на Юстасию так, как она сама смотрела на Клайма, когда впервые с ним встретилась, - как на очаровательное романтическое виденье, едва ли состоящее из плоти и крови. Она всегда так отдаляла его от себя величавостью осанки и гордостью речи, что он почти не воспринимал ее как женщину, земную и бескрылую, подверженную семейным осложнениям и домашним неурядицам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140