Разломали старый под и в три кирпича положили новый, без перекура сложили кирпичные стенки, и только тут я спросил, что решили они с Настасьей насчет поездки. - Да что решили, все без нас решено, - Олеша чихнул. - Придется ехать. Хоть временно. - Ну, а ты-то как будешь один? С коровой, с хозяйством? - А чего. Хозяйство невелико. Я-то что, старуху мне жалко. Разве дело - на старости лет ехать невесть куда. Нигде не бывала дальше сельсовета. - Вот и пусть поглядит. Старик как бы не слышал этого "пусть поглядит". Выбирая кирпич получше, прищурился: - Чужая сторона, она и есть чужая. Меня, бывало, направили на трудгужповинность... - Что, что? - Все это же, - сказал Олеша. - Дороги строить. Лесозаготовка колхозник иди, сплав - колхозник, пожар в лесном госфонде - тоже колхозник. Это теперь везде кадра пошла, а тогда одни колхозники. Бывало, на лесопункте на бараках плакаты висят: "Товарищи колхозники, дадим больше леса, обеспечим промышленность!" Полколхоза новые рукавицы шьет. Я, конечно, понимаю, без лесу нельзя. Копейка тоже государству нужна, заграница за каждую елку платила золотом. Только ежели лес так лес, а земля так земля. Уж чего-нибудь одно бы. Мы и нарубим, и по [541] воде сплавим - шут с ним. Хоть и за так работали, денег платили - на те же рукавицы не хватит. А ведь после сплава надо еще в колхозе хлеб посеять, иначе для чего мы и колхозники. Вот сплав сделаешь, а посеешь только на Николу, на четыре недели позже нужного. Что толку? Посеем кое-как, измолотим того хуже, а год отчетный в лоб чекнет. Первая заповедь государству сдай, вторая - засыпь семена, третья - обеспечь всякие фонды. Колхознику-то уж что достанется. Иной раз и совсем ничего. Помню, когда первый раз в колхоз вступали. Куриц и тех собрали в одно место, овец, одне коты по домам остались. Все свалили в одну кучу, дерьмо и толокно. Корову сдал, кобылу сгонил. Шесть овец в общее гумно, да куриц с десяток было. Вдруг - опять все по-прежнему, после статьи-то, колхоз, значит, распустили. Помню, гумно-то с овцами открыли, все овцы в разные стороны разбежались по своим домам. Федуленок и говорит: "Это оне от головокруженья". Ну, и пошел, сердечный, в сельсовет, а там ему индивидуальные листы вручили, недолго и думали. "Ты, - говорят, - кулацкую агитацию разводишь". - "Ребята, - говорит, - простите, ради Христа, сам не знаю, как с языка сорвалось", Что ты! А эти листы и за шесть годов не выплатить, не то что за год. Уж он и в Москву писал. А письмо на край послали, край на район, а район на сельсовет. На кого жаловался, к тем и жалоба попала. Дом с молотка, скотину, юбки там, чугунки... Помню, пришли описывать, меня Табаков понятым назначил. Винька Козонков по дому ходит, глядит, чтобы чего не спрятали либо суседям не перетащили. Козырем ходит. В дому рев стоит, бабы с девками причитают. Вижу, одна Танька не плачет, стоит у шкапа белее бумаги, стоит она, голубушка, а у меня и в глазах туман. Тут я вспомнил опять, как мы с Винькой у ее ягоды отняли. А Федуленок сидел-сидел и - бух Табакову в ноги. Сам плачет. Табаков ему говорит: поздно теперь переиначивать, дело в район отправлено. "Кабы ты, говорит, - в Москву не жаловался да не кляузничал, может, - говорит, - мы бы и сняли с тебя позорное кулацкое званье". Я сидел, сидел, а потом меня и начало трясти. Не буду, говорю, акт подписывать. Встал да за скобу, да домой, да... Потом и это мне Козонков с Табаковым припомнили. На другой день Федуленок поехал со всем семейством, в чем были - в том и поехали. Вижу, Федуленок с народом прощается, бабы плачут все поголовно. Принесли им кто пирог, кто горбушку хлеба, кто пяток яиц. Мили[542] ционер торопит, прощаться не дает. А Танька ко мне при всем народе подошла Да как заплачет... Танька-то... Увезли Федуленково семейство в Печору, с того дня ни слуху ни духу. - Что и письма не бывало? - Было два или три, первое время. Федуленок у моего отца про дом спрашивал да про народ, кто где. А после шабаш. Да мне уж после и не до Федуленка стало: отец умер, пришлось жениться, а тут еще и меня начали прижимать, такое пошло собачество... Из лесозаготовок не вылезал. Помню, матка у меня все корову жалела, ходила во двор, в поскотину. Придет, да и ревит, Пеструху гладит. Я уж ей и запрещал, все без толку. Как праздник, так и пойдет корову проведывать. Один раз Козонков увидел ее у коровы и говорит, чтобы рев прекратила. "Будешь, - говорит, - еще реветь, мы и тебя в Печору сошлем". Я и не стерпел в тот раз: "Тебя бы, - говорю, - надо в Печору-то, чтобы не варзал". Вишь, старуху Печорой стращает. "Ты, говорю, - вон пьешь, по семь календарных дней не просыхаешь, а зябь у тебя в бригаде не пахана: ведь тебе надо рогожное знамя вручить, до чего ты бригаду довел". После этого и началось, раз - на меня двойной налог. Приписали кулацкую агитацию. Чего только не напримазывали: и что жена колдунья, и что живу в опушенном дому. Призвали один раз в контору, Табаков говорит: "Вот, гражданин Смолин, поезжай в лес. Вывезешь сто пятьдесят кубометров, снимем с тебя культналог и повышенное задание. Даем тебе возможность исправиться перед пролетарским государством". Я говорю: "Вроде бы, ребята, исправляться-то мне не в чем, ни в чем я не виноват перед вами. Работаю не хуже других. Сами же премию за весенний сев дали: вот, - говорю, - и пинжак выданный на плечах. Про Козонкова чего и сказал, так правда. А ежели баба моя вереда (веред - чирей, болячка. - Прим. авт.) у людей лечит, так я в этом не виноват". - "Нет, - говорят, - виноват". Что делать? Насушил сухарей да и поехал хлысты возить. А лошадь дали жеребую. Недоглядел один раз, дровни за пенек зацепили. Натужились мы оба с кобылой, воз-то сдвинули. Только я с пупа сорвал, а кобыла того же дня сделала выкидыш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28