Он чувствовал себя предателем, оттого что не мог удержаться от иронии.
– И теперь вы закажете сервиз с орлами? – спросил он, чтобы положить конец неопределенности.
– Как ты угадал? – с восхищением спросил Андреас. – Я только что его заказал. То-то старик обрадуется… – И вдруг по бледному мальчишескому лицу скользнула тень озлобления. – Небось завидуешь. Нам всем в старые времена так нравилась твоя фамилия – Саген. Может, у вас на гербе изображена пила?
– Наверняка, – весело подхватил Вилфред. – Как-нибудь загляну в архив и проверю.
Он с удовольствием замечал, что в мальчишке «старых времен» появилось здоровое чувство самозащиты. Андреас просто создан, чтобы выбиться в люди. Вилфред исполнился странного сочувствия к этому беспомощному мальчугану, который преуспел и разъезжает теперь в автомобиле марки «Хупмобиль».
– Надеюсь, ты разумно распоряжаешься деньгами, которые заработал? – серьезно спросил Вилфред. И быстро добавил, чтобы не задеть Андреаса: – А то сейчас развелось много шалопаев, которые в один прекрасный день окажутся без гроша. Ведь все это долго не продлится. Мой дядя Мартин говорит…
– А это верно, что твой дядя – сторонник немцев? – грубо перебил его Андреас. – Все говорят, что он держит их сторону.
Вилфред подумал. Улыбнулся.
– На мой взгляд, он вообще не держит ничью сторону и, уж во всяком случае, не мою. Но в этих делах он толк знает.
Андреас с вызовом повертел в руках бокал.
– В каких это делах? В экспорте меди в Германию, как я слышал. В то время как наши моряки… – И он печально уставился в стол.
Вилфред снова внимательно вгляделся в него. Нет, Андреас не притворялся. Ни тени иронии не было в выражении его лица – ни тени, ни когда он сочувствовал гибнущим морякам, ни когда разглагольствовал о фамилии Эрн… Вилфред решил поддержать этот тон.
– Да, все это весьма печально, – вздохнул он.
– Печально, еще бы! – запальчиво выкрикнул тот. – Будь уверен, черт побери, мы потом припомним тех, кто помогал немецким свиньям… А ты сам? – спросил он, как бы по ассоциации мыслей. – Не хочешь ли ты сказать, что сам ты не играешь на бирже?
Вилфред рассказал все как есть: что он пробовал играть, но, должно быть, покупал неудачные бумаги. Андреас на минуту задумался. Даже слепой увидел бы, что он размышляет, стоит ли помочь старому другу зашагать в ногу с временем. Но, судя по всему, он подавил в себе это желание.
– Заедем на минуту ко мне, посмотришь нашу квартиру, – предложил он вместо этого.
И снова Вилфреду передалась наивная радость, какую испытывал этот мальчишка, когда мог чем-нибудь похвастаться. Он бросил взгляд па часы.
– В шесть мне надо быть у матери, – сказал он. – И еще по дороге зайти в цветочный магазин.
Сады вдоль Драмменсвей были подернуты солнечной дымкой. В начале Фрогнервей Андреас прибавил газу. Похоже, он навеки возненавидел эту улицу, даже ту ее часть, которая лежала вдали от места его унижения в районе Фрогнер-парка.
– Чертовски дорогие цветы ты купил, – заметил он с восхищением.
– Мама любит орхидеи.
Андреас вытаращил глаза.
– Ты покупаешь цветы матери? – выкрикнул он. У него появилась неприятная манера кричать. Вилфред помнил, что раньше Андреас говорил тихо, почти шепотом.
– Ты, наверное, и сам носишь цветы на могилу матери.
– Ясное дело, – сказал Андреас, остановив машину. – Но моя-то мать умерла.
Это был маленький кирпичный домик – одна из аристократических вилл в той части Юсефинегате, которая относится к району Хомансбю. Они бесцельно прошлись по комнатам – Андреас потерял самоуверенность и притих. Вилфред подумал, что для него уже настало отрезвление. Андреас ведь был неглуп, во всяком случае не настолько глуп, чтобы не почувствовать, когда свалял дурака.
Три смежные, неопределенного назначения комнаты являли собой нечто среднее между спальней и гостиной; все три были роскошно обставлены: диваны со множеством разноцветных подушек, курительные столики и каминные щипцы, которыми никто не пользовался. Вилфред сразу представил себе, как отец и сын бродят среди этого безликого нагромождения вещей, преисполненные мятежной радости оттого, что ничто не напоминает о прошлом.
– Твоему отцу, наверно, очень нравится этот дом, – сказал он, беспомощно оглядевшись.
На лице Андреаса отразилось замешательство. Он заметил кресло-качалку. Оба одновременно заметили ее. И оба разом вспомнили столовую на Фрогнервей и спящего отца, понурого человека, прикрывшего голову газетой, чтобы защититься от мух. И в ту же минуту Вилфреду показалось, что он чувствует знакомый запах, хотя этот запах не мог идти ни от комнат, ни от одежды, – и это пахло не бедностью, нет, это пахло скукой.
– А твой брат? – неожиданно спросил Вилфред.
– Работает в Тейене в институте. Набивает чучела птиц, ты, наверно, помнишь. Но ты вот говорил о родителе… – Андреас вдруг назвал отца «родителем» – так в былые времена иногда называли опостылевших отцов мальчишки, которых помучивала совесть: ведь отцы-то, по всей вероятности, любили своих сыновей, а те не ставили их ни в грош… – Представляешь, родитель захаживает на Фрогнервей, я застукал его на месте преступления. Как видно, он неисправимо сентиментален.
Вилфред вдруг почувствовал, что его тяготит близость этого постороннего друга, которого он когда-то допустил в свое детство и тот шебаршился где-то рядом, хотя общего у них не было ничего – разве что спертый воздух, которым они оба дышали в классе. Чего ради эти люди вечно лезут к нему со своей откровенностью? Не нужна она ему, она ему глубоко противна. Но не успеешь оглянуться, и тебе уже изливают душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104