«Эндених, 18 сентября 1854
Любимая Клара!
Что за радостные вести вновь получил я от тебя: небо даровало тебе прекрасного мальчика и даровало в июне; дорогие Мария и Элиза, к твоему и моему изумлению, к твоему дню рождения сыграли тебе «Картинки с Востока»; Брамс, которого ты хотела дружески и почтительно приветствовать, окончательно переселился в Дюссельдорф, -что за радостные известия!
Ты хочешь знать, какое имя мне милее всего; но ведь ты его легко отгадаешь, имя незабываемого! Мне доставило большую радость, что «Собрание сочинений» полностью вышло из печати, а также и концерт для виолончели и скрипичная фантазия, которую так прекрасно играл Иоахим, и фугетты. Поскольку ты так мило предлагаешь свою помощь, не можешь ли ты прислать мне что-либо из них? Когда будешь писать Иоахиму, передай привет от меня. Что нового сочинили Брамс и Иоахим? Вышла ли увертюра к «Гамлету» и закончил ли он другую? Ты пишешь, что даешь свои уроки в фортепьянной комнате. Кто теперь у тебя в ученицах, и кто из них лучшая? Не слишком ли ты утомляешься, дорогая Клара?
8 часов вечера.Сейчас только я вернулся из Бонна, как всегда, посетив по дороге памятник Бетховену и любуясь им. Когда я стоял перед ним, зазвучал орган соборной церкви. У меня теперь больше сил, и выгляжу я значительно моложе, чем в Дюссельдорфе. У меня будет к тебе просьба: напиши господину д-ру Петерсу, чтоб он иногда, когда мне надо, давал мне деньги, которые ты ему будешь возвращать. Бедные люди часто просят у меня, и мне жаль их.
В остальном моя жизнь протекает сейчас не так оживленно, как раньше. Как все было по-другому! Сообщи мне о жизни наших родственников, друзей и подруг в Кельне, Дрездене, Лейпциге и Берлине, о Вальдемаре, д-ре Гертеле, ты знаешь их всех. Я хотел бы тебе многое напомнить, прошедшие счастливые времена, нашу поездку в Швейцарию, и Гейдельберг, Лозанну, Веве и Шамуну, затем нашу поездку в Гаагу, где ты творила чудеса, затем Антверпен и Брюссель, напомнить о Музыкальном фестивале в Дюссельдорфе, где впервые была исполнена моя четвертая симфония, а на второй день ты как прекрасно, с блестящим успехом играла мой концерт в ля, и была исполнена, но уже не столь блестяще, Рейнская увертюра. Помнишь ли и ты, как в Швейцарии Альпы впервые предстали перед нами во всей своей красе, кучер слишком быстро пустил лошадей, и ты немножко испугалась. О всех наших путешествиях, даже о тех, что я совершал еще школьником и студентом, я сделал краткие записи. Или, что было бы гораздо лучше, – не доставишь ли ты мне радость – пришли мне одну тетрадь своего дневника или, быть может, список с тех любовных строк, что я послал тебе из Вены в Париж? Сохранила ли ты маленький двойной портрет (сделанный Ритшелем в Дрездене)? Ты очень осчастливила бы меня им. Затем выскажу тебе еще одно желание: сообщи мне дни рождения детей, они были записаны в синей книжечке.
Я хочу еще написать Марии и Элизе, которые написали мне столь сердечно. Поэтому адье, горячо любимая Клара. Не забывай меня, пиши скорее.
Твой
Роберт».

1855
В последнем письме к жене Шуман пишет о том, кто в последнее время стоял к нему ближе всех, о Брамсе: он хочет поздравить его с днем рождения.
«…Я не знал дня рождения нашего любимца, поэтому мне надо надеть крылья, чтобы это письмо вместе с партитурой прибыло к завтрашнему дню…»
1856
Клара увидела Шумана вновь только за два дня до его смерти, 27 июля 1856 года. Запись в ее дневнике завершает историю жизни Шумана.
«Я видела его, это было вечером между 6 и 7 часами. Он улыбнулся мне и с большим трудом обнял меня, так как не мог больше управлять своими членами. Я никогда этого не забуду. За все сокровища не отдала бы я этого объятия. Мой Роберт, так должны были мы свидеться, с каким трудом должна была я отыскивать твои любимые черты. Что за мучительное зрелище!
Два с половиной года назад он был оторван от меня и даже не мог проститься со всем, что приросло к сердцу. И вот теперь я тихо лежала у его ног, едва смея дышать, и он лишь временами дарил мне взгляд, хотя и затуманенный, но столь неописуемо кроткий.
Все вокруг него было для меня свято, сам воздух, которым он, этот благородный человек, дышал. Он много говорил, казалось, с духами, не мог переносить около себя чьего-либо присутствия, стал беспокоен, но почти ничего больше нельзя было понять. Только однажды я разобрала «моя», наверное, он хотел сказать «Клара», потому что при этом он приветливо посмотрел на меня. Затем еще «Я знаю», – вероятно, «тебя».
В понедельник мы, Иоганнес и я, весь день были там, то заходя к нему, то выходя, чаще же, глядя на него лишь сквозь маленькое окошко в стене. Он страшно страдал, хотя доктор считал, что нет. Члены его постоянно подергивались, речь часто была очень горяча. Ах, я должна была молить бога освободить его от страданий, потому что слишком любила его.
Уже несколько недель он ничего не ел, кроме небольшого количества вина и желе. Сегодня я сама кормила его, он взял пищу торопливо, со счастливейшим выражением лица, вино он слизнул с моего пальца, ах, он знал, что это была я…
Во вторник, 29, ждали, что его страданиям наступит конец. После обеда, в четыре часа он тихо уснул. Последние часы он был спокоен и уснул совершенно незаметно, никого в этот миг не было при нем.
Я увидела его лишь полчаса спустя. На посланную нами телеграмму из Гейдельберга приехал Иоахим. Из-за его приезда я задержалась в городе дольше, чем обычно после обеда.
Голова его, мертвого, была прекрасна, лоб такой чистый и мягко выпуклый. Я стояла у тела столь горячо любимого мною человека и была спокойна. Все мои чувства слились в благодарность богу, наконец, избавившему его от мук, и когда я опустилась на колени перед его постелью, меня охватило священное чувство, словно его прекрасная душа парила надо мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45