«Долото намагнитилось!» Об этом писали в газетах. Губкин доложил Владимиру Ильичу. Теперь не оставалось сомнений: внизу магнетитовая руда. Еще до нее немало оставалось метров и еще множество трудностей придется преодолеть, прежде чем метры эти будут пробурены, и много еще лет пройдет, пока из руды сварят первую сталь (Губкин не доживет до этого). Своего добились: руда есть!
Глава 9
«Будем терпеливы, тверды и выносливы...»
Петроград 1919-го и начала 20-х годов нам — по прошествии времен — видится все еще в дыму костров, тысячеголовом волнении митингов и грохоте бронемашин. Тут вина режиссеров кино, прибегающих к эффектным массовкам, в поисках «колорита» пореволюционной поры. Приведем свидетельство современника: следующие строки датированы сентябрем 1919 года. Сохраняем авторскую разрядку.
«И с ч е з л а с у е т а с у е т с т в и й.
Медленно ползут трамваи, готовые остановиться каждую минуту. Исчез привычный грохот от проезжающих телег, извозчиков, автомобилей... Прохожие идут прямо по мостовой, как в старинных городах Италии... З е л е н ь д е л а е т в с е б о л ь ш и е з а в о е в а н и я. Весною трава покрыла более не защищаемые площади и улицы. Воздух стал удивительно чист и прозрачен. Нет над городом обычной мрачной пелены от гари и копоти. П е т е р б у р г с л о в н о о м ы л с я.
В тихие ясные вечера резко выступают на бледно-сиреневом небе контуры строений. Четче стали линии берегов Невы, голубая поверхность которой еще никогда не казалась так чиста. И в эти минуты город кажется таким прекрасным, как никогда.
Во всем Петербурге воздвигается только одно новое строение. Гранитный материал для него взят из разрушенной ограды Зимнего дворца. Так некогда нарождающийся мир христианства брал для своих базилик колонны и саркофаги храмов древнего мира.
Из пыли Марсова поля медленно вырастает памятник жертвам революции...»
Петербург словно омылся...
Но в этом светло-сиреневом прекрасном городе на берегах поголубевшей Невы жилось трудно, голодно, тревожно. Милиция, набранная из рабочих пареньков, не успевала вылавливать бандитов и пресекать набеги грабителей; они совершили налет на Антропологический музей, гордость академии, обчистили квартиру Вернадских...
«Город стоял на отшибе, — объяснял В.Д.Бонч-Бруевич, — с севера к нему ничего не поступало для снабжения, а все, что шло с юга, нередко перехватывалось в пути, и до Петрограда доходило очень немного продуктов. Приходилось слышать, что там положение ученых, литераторов, художников ужасное... В 1918 г. неожиданно умер известный академик, доктор многих иностранных университетов Алексей Александрович Шахматов. Эта неожиданная смерть произвела сильное впечатление».
На академиков эта смерть произвела тем более сильное впечатление, что стояла в ряду других потерь: один за другим умирают Лаппо-Данилевский, Радлов, Федоров... Из Одессы пришло известие, особенно сильно ранившее Стеклова: не стало его учителя Ляпунова. Летом 1917 года он уехал к Черному морю в надежде найти лучшее пропитание и более подходящий климат для больной жены. Не нашел ни того, ни другого. Жена скончалась, и Ляпунов, потеряв надежду вернуться в Петроград, к товарищам, покончил с собой... В его письменном столе нашли рукопись «О некоторых фигурах равновесия неоднородной вращающейся жидкости». Он дописывал ее в последние часы.
Трудно было всем: умирали от голода и несчастий не одни академики. Но ученые мучились тем еще, что зачастую лишены были возможности вести ту напряженную умственную работу, к которой привыкли и без которой жизнь для них теряла смысл. В предыдущей главе мы рассказывали о важных и необходимых исследованиях, развернутых академией в это время; но ученым этого казалось мало. Они привыкли не просто к напряженной работе, а к такой, чтобы поглощала без остатка их дни и ночи; и только такая жизнь представлялась им достойной. И потому теперь, когда в их квартиры на постой или уплотнение (новое словечко в потоке новых слов, к которым надо было привыкать) подселялись (тоже новое словечко) солдаты, матросы, члены их семей или сотрудники невесть откуда возникших комиссий, подкомиссий, отделов, подотделов, для которых срочно требовались помещения, — ученым казалось, что мир рушится: шум, гам, беготня детишек, стук «ундервудов» мешали сосредоточиться. «Уплотненные» жильцы бежали к Александру Петровичу, а тот слал записки Стеклову, подобные этой от 6 июня 1919 года: «В среду в наш дом заходили два матроса „Промбалта“ с намерением занять для канцелярии „Водного транспорта“ квартиры Фаминцына и Лаппо-Данилевского...» И дескать, следует вступить в борьбу с «Водным транспортом», имеющим в авангарде двух матросов «Промбалта», и постараться отбиться. И вступали! И отбивались!..
Худо было то, что осенью и зимою, когда и дома-то было невтерпеж холодно, нельзя было укрыться в библиотеке и там спокойно почитать и подумать. 7 ноября 1918 года Ольденбург докладывал президиуму, что в библиотеке плюс 7 градусов, и просил сократить часы занятий для ее работников. Плюс 7 в начале ноября, когда жестокие морозы еще не разыгрались: в декабре, январе, феврале стало еще холодней.
Президент академии дома пальто не снимал, а на руки натягивал перчатки со срезанными пальцами — так ловчее было писать. Тут решимся со всей откровенностью признать, что он с детских пор сохранил бережливое, если не сказать, скуповатое, отношение к трем предметам повседневного обихода: к свечам, мылу и сахару. Последний покупался головками и никогда не пиленый и тем паче не песок; хозяин самолично колол головки, сметая ладонью крошки и сахарную пыль, а чай пил вприкуску и недососанный кусочек заворачивал в салфетку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110