– Кому они друзья, а нам лютые недруги, – ответила она за мужа.
– Франция… Черт возьми! Страна в сорок пять миллионов человек продержалась всего лишь сорок дней. Чудовищно! Лондон засыпан бомбами. Вырастили Гитлера на свою голову, расплачиваются уже. Как бы к нам не пошел. Ну да я, может быть, не доживу до этого…
– Папа, зачем напрасно распаляете себя? – сказал Семен. – Нужно понимать диалектику развития истории.
– Объясни, Семен Агафонович, эту диалектику, – смиренно попросил старик, но усмешка кривила его тонкие губы.
Привыкнув убеждать таких людей, не огорчаясь их искренней или притворной непонятливостью, Семен неторопливо, с наивным сознанием своего достоинства стал доказывать отцу (уж который раз!), что Германия не так уж сильна, что аппетиты ее ограничатся Западом. Но Агафон оборвал его:
– Врешь! Гитлер захапал всю промышленность Европы! Устарел я, милок, не угонюсь за быстрыми изменениями жизни, – не сожалея, а как бы даже гордясь этим, говорил он. – Ну да ладно, сойдет, я не нарком и не маршал, мои заблуждения не повлияют на высокую политику. Может быть, они мешают твоему пищеварению?
Семен понимал отца: старик завидовал своим товарищам, далеко продвинувшимся по военной службе, в то время как он, умный и волевой, «командовал» заводскими осоавиахимовцами, гоняя их до упаду по волжскому пригорку.
– Хорошо, что я маленький чин! – дребезжаще смеялся отец. – Большим начальникам житуха трудная: надо умные вещи говорить. А вот я могу и глупости себе позволить…
Он начал было утихать, но сын неосторожной фразой снова взвинтил его:
– В наше время глупость есть порок.
– А я желаю быть глупым! Я шестьдесят лет драил и утюжил себя. Теперь вольнодумствую, глуплю. Раньше полковой батюшка стращал меня богом, а ты припугиваешь какими-то историческими закономерностями, всесильными, как поповский господь бог. Идеалисты вы… Вот немец возьмет и пожалует к нам в гости, а?
– Немецкий народ не подымет оружие на отечество трудящихся…
– Почему же не подымет? А если его убедили, что это отечество можно пограбить?
Семен снисходительно улыбнулся.
Агафон проворно положил в карманы френча табак, спички, встал, скрипя протезом. Поцеловал в макушку меньшого внука, Илюшку, в качалке и, постукивая костылем, вышел, опасливо косясь на живот снохи.
С весны и до заморозков он обычно жил в саду в походной палатке.
Привычная обстановка в брезентовой палатке: стол со свечкой в бронзовом подсвечнике, походная раскладная койка, карта Европы с отметками линии фронта, толстая тетрадь с подневной записью мыслей, воспоминаний, сам воздух, пропитанный запахами табака и сада, – все это вернуло Агафона в привычное расположение духа: недовольство самим собой, желание работать. Но только он сел за дневник, вошла Катя с одеялом в руках. Убрала с койки шинель, пахнувшую ветхостью, стариковским потом.
– Агафон Иванович, вы не поняли Сеню, он говорил…
– Что он говорил? Надо, любезная моя, историю войн знать. Не верю никаким договорам. Посадите меня за это в тюрьму, а? А я все равно говорил и буду говорить: с древнейших времен завоеватели не считались с договорами… – Агафон тыкал в карту костлявым прокуренным пальцем, грозно сверкая глазами.
При слабом свете свечи Катя тревожно посматривала на сердитое лицо старика. Тяжело было ей войти в палатку, а еще тяжелее выйти. Привыкшие к делу руки взяли со стола подсвечник, она протерла его передником. Под удивленным взглядом свекра Катя потерялась, забыла, на каком месте стоял подсвечник, поставить же на другое место боялась. Стеарин капал на пальцы, на карту.
– Какой же уважающий себя разбойник будет предупреждать свою жертву о нападении на нее? – бушевал Агафон, а Катя, не понимая, зачем он говорит это, прислушивалась, не плачет ли ребенок в доме.
– Ну, я пойду к Илюшке, – сказала она очень некстати: старик вошел в раж, развивая свои соображения о войне в Европе.
– А я вас, любезная, не звал сюда и тем более не задерживаю, – с ледяным спокойствием ответил он, поджимая губы.
– Илюшка любит вас.
– Гм, гм! Хотя что ж, дети иногда умнее взрослых… если даже эти взрослые – их родители. Правду чувствуют дети. – Старик посопел, потом мягко сказал: – Илюшка смышленый… Вообще, внуки ядреные, как боровички.
И Катя вдруг вспомнила, где подсвечник стоял раньше. Агафон притих, лег на койку, заслонив книгой свечу. Трубка, разгораясь, озаряла худое, морщинистое лицо. Не обращая внимания на фырчание и деревянный смех свекра, Катя с мягкой и несокрушимой настойчивостью укрыла его одеялом, приговаривая:
– Я вон какая толстая и то зябну.
В дом она вернулась счастливая, смущенная своей радостью, потому что суровый старик похвалил ее детей.
Семен, посадив сына голой заднюшкой на свою ладонь, ходил по детской, надувал щеки и таращил глаза.
– Ворчал домовой? – спросил он, передавая сына жене. – Давай, Катя, разделимся с отцом, пусть живут с Марфой.
Катя поправила грудь, чтобы она не заваливала ноздри сосунку, ответила:
– Нельзя, он устроит ей черную жизнь… Девушке нужно помочь, Сеня. Не понимаю, как это случилось?
Но тут вспомнилось: однажды, набирая стружку в сарае на растопку, нашла гребенку Марфы.
– Отец виноват. Завел в доме казарменную строгость, девка докладывала ему о каждом своем шаге, а потом… стала удирать по ночам из окошка. И чего он ждал от обыкновенной девчонки? Ума у нее нет… Старик носится с Валентином: герой! Тамерлан, Наполеон, Фрунзе! Хорошо, что на меня никаких надежд не возлагает. Нам, Катюша, надо разойтись с батей. Возьмут меня на войну, пропадешь с ним: запилит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135