Катастрофа! Неужели я так на нее смотрел? Тогда я болван, права Светлана.
— Что-то не припомню. Когда это было? — холодно поинтересовался я.
— Когда вы бродили по залу и позже, непосредственно перед тем, как я к вам подошла, — торжествуя сообщила девица.
Теперь уже взбесился я:
— Что? На вас? Смотрел? Да на кой вы нужны мне? Особенно сейчас. Поверьте, вы оч-чень невовремя.
Я глянул на стоящий на столе бокал, полный яда, и уже спокойно добавил:
— Может безразлично в зал и глянул в последний раз, может взглядом на вас и наткнулся, но не советую это близко к сердцу принимать. Я смотрю так на всех женщин.
Остроносенькая отшатнулась:
— Вы что, кобель?
Я безучастно пожал плечами:
— Не знаю, вряд ли…
Она разъярилась:
— Тогда вы болван! Жаль, что об этом не знаете!
— Знаю, сегодня мне это уже говорили. Да, я болван. Тем более, отправляйтесь к своему другу, пока он вас не опередил и не подвалил к нашему столику. Кажется для этого он уже достаточно размял кулаки.
Сказав такое, я сам ужаснулся:
— Господи! Кулаки? Неужели ЭТО так невинно называется? Кувалды — да, а кулаки — вряд ли.
Остроносенькая удовлетворенно хмыкнула, я же ее просветил:
— Мне совсем не хотелось бы с ним сражаться, как бы красивы вы ни были. Он такой громадный. И неловкий наверняка: еще прольет мой коньяк. Вот это будет трагедия.
Остроносенькая рассмеялась:
— Ах, вот в чем дело! Ну что ж, это легко уладить.
Она вскочила и энергично направилась к своему другу — я вздохнул с облегчением и поднял бокал. Пора! Давно пора! Пора на тот свет! Господь заждался!
Набрав побольше воздуха в легкие, я зажмурил глаза и…
И бокал оказался в руках остроносенькой. Она вернулась, резво выхватила из моей руки бокал, лихо опрокинула его в себя и пояснила:
— Для храбрости!
И убежала.
Я остолбенел.
Сначала остолбенел, а потом уронил голову на стол и заплакал.
Возможно, впервые в жизни.
Плакал я долго и горько. Напасти пошли косяком: одна за другой. Фортуна меня просто возненавидела. Позор, пережитый в Париже, жег хуже огня, предательство Светланы леденило душу, отсутствие сына разрывало сердце. За всем этим маячило унижение в образе косой пенсионерки-невесты! И вот оно, новое поражение: я не сумел уйти из жизни. Не справился с таким несложным делом. Казалось бы, чего проще, налей яду в бокал и выпей, раз так тебе повезло: собственная мать подарила самый легкий способ забвения бед и позора. Так нет же, и здесь я опарафинился. Какая-то дурочка, свиристелка опередила меня…
Остроносенькая (легка на помине) вернулась и жизнерадостно сообщила:
— Дело сделано, он ушел, так что можете быть спокойны: лицо вам никто не набьет.
Тут она заметила, наконец, мою печаль и удивилась:
— Что с вами? Мужчина, неужели вы плачете?
От позора и обиды я замычал, а она рассмеялась:
— Нет, правда, вы плачете что ли? Не может быть! Ха-ха! Вы плачете? Плачете?
— Да! Да! — взревел я. — Плачу и буду плакать еще и еще, раз вас так это радует!
— Вовсе не радует, — смутилась она. — А то, что хихикаю, так это нервное. Честное слово, никогда не видела плачущего мужчину.
— Поживете с мое и не такое увидите, — заверил я.
Она удивилась:
— С ваше? А сколько вам?
— Сорок пять.
Остроносенькая отшатнулась:
— Надо же, никогда бы не подумала! Сорок пять, это полный завал! Считай — одна нога в могиле!
И тут же начала меня успокаивать:
— Но не расстраивайтесь, беда, конечно, но… Кстати, давно хочу вам сказать: вы очень красивый мужчина. По таким просто плачет! Плачет Голивуд!
Я посмотрел на нее, как на врага народа, а она всплеснула руками и затараторила:
— Когда вы прошли мимо нашего столика, я обмерла и глазам своим не поверила. У вас профиль — зашибись! Вам, наверное, надоели такие признания. Нас, красивых, и хвалят, и хвалят, и хвалят, и льстят, и льстят, и льстят. Представляю сколько вы наслушались за свои сорок пять, если я, в свои двадцать восемь уже насмотрелась…
— Послушайте, — возмутился я. — Что у вас за рот?
— Рот? А что мой рот?
Она испугалась, извлекла из сумочки зеркальце и начала себя изучать, приговаривая:
— Что у меня за рот? Рот как рот.
— Это вам так кажется, — просветил я ее, — он же у вас не закрывается.
— Ну да, — согласилась она. — Как у любой нормальной женщины.
И тут же меня упрекнула:
— Уж в свои сорок пять могли бы знать. Повидали, наверное, на своем полувеку.
И она игриво подмигнула. Захотелось ее побить, но я сдержался. Остроносенькая же нахмурилась и спросила:
— Почему вы так нелюбезны?
Меня прорвало:
— Потому что у меня одни неприятности от вас. Зачем вам понадобилось пить коньяк? Он же был для меня предназначен. Что мне делать? Не знаю теперь! Где еще я найду себе яду? Так все удачно складывалось, так мне повезло, этот флакон появился в моей жизни фантастически вовремя, словно по заказу. Моя мать… Все же она молодчина! Она меня породила, она же меня и…
Остроносенькая слушала с большим интересом, но в этом месте перебила:
— Я вас не понимаю. Совсем. Вы говорите загадками. Не могли бы выражаться ясней?
— Ясней? — вспылил я. — Куда уж ясней. Бокал пустой видите?
— Вижу, — кивнула она.
— Знаете что там было?
— Коньяк.
— А какой коньяк, знаете?
— Знаю, неплохой. Там был очень неплохой коньяк, — заверила она.
— Ха! Вот она, ваша ветреность! Одним махом выдули! Где я теперь такой возьму?
— О, боже, да здесь же и возьмете, — воскликнула она, утомленно закатывая глаза. — Не надо делать трагедию. Если хотите, сама вам куплю.
Я схватился за голову:
— Вы, девушка, не догадываетесь, как бессовестно поступили со мной: отняли у меня то, что достать не так просто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13