Что я якобы была матерью Свейну по церковным законам. Глупость! И еще они говорили, что мы со Свейном никогда не были женаты, потому что наш брак был недействителен и противоречил церковным правилам.
— Но может, архиепископ думал совсем не об этом. Может, он считал, что это Свейн подговорил свою наложницу отравить Гуду.
Она посмотрела на меня с большим удивлением:
— И ты думаешь, что Свейн мог пойти на это?
— А почему бы и нет, — ответил я.
Гуннхильд замолчала.
— Нет! Хотя он мог и сделать это! Вполне! Он всегда стремился достичь цели во что бы то ни стало.
Она улыбнулась:
— И я чувствовала себя с ним совершенно счастливой.
— Твои слова достойны разве что язычника. Похоже, что все увещевания священника и угрозы гореть в вечном огне не произвели на тебя никакого впечатления.
— Да что ты? — улыбаясь, переспросила Гуннхильд, и в этот момент я понял, что она действительно прибыла за мной с берегов Острова Радости.
Но настроение королевы внезапно изменилось, и она сказала с яростью:
— Эти проклятые священники! Почему они так несправедливы ко мне и заставляют жить в воздержании, а Свейну разрешают делать, что ему только вздумается. Они с архиепископом стали не разлей вода. Так что этому высокочтимому Адальберту, как выражается наш Рудольф, пошло на пользу, что меня отослали в Ёталанд. И меня нисколько не удивит, если он постарается женить Свейна на дочери кого-нибудь из своих датских друзей, чтобы укрепить положение церкви и в Дании. Адальберт изо всех сил старается упрочить свою власть и делает для этого все возможное и невозможное.
— Меня это нисколько не удивляет, — спокойно ответил я и добавил:
— Ловите лисиц и лисинят, которые портят нам виноградники, а виноградники наши в цвету.
— О чем это ты? — удивилась Гуннхильд.
— Так просто, мне не подобает думать о любви между мужчиной и женщиной как о винограднике в цвету и о священниках как лисицах и лисинятах, что портят эти виноградники. Но, Господи, прости нас грешных, мне показалось уместным это сравнение, когда ты рассказывала о своем браке со Свейном.
Я прочел Гуннхильд все свои записи, вплоть до рассказа об Оттаре Черном в палатах Олава. Ей хотелось, чтобы я прочел и те записи, что касались се самой. Узнала она из этих записей и много нового.
Я рассказал о смерти Уродца, и Гуннхильд плакала.
Но когда я стал читать о Бригите, она захотела узнать о ней подробнее.
— Ты ее любил, — сказала королева.
— Да, но ведь и ты любила Свейна, — с неудовольствием ответил я.
Она подумала.
— Да, ты прав, во всяком случае, я сходила от него с ума, совсем как ты от Бригиты.
— Я не просто сходил с ума, — неуверенно ответил я, откинулся назад и закрыл глаза, — Она была в моей душе и в моем сердце, и ни о чем другом, кроме нее, я не мог думать. Я чувствовал ее присутствие везде, и мои мысли всегда были о ней. Я ощущал вкус ее губ на своих губах, запах ее тела был для меня подобен сладкому меду… Теперь ты понимаешь, Гуннхильд, как много она для меня значила? И что я должен был испытывать, когда перерезал ей горло собственной рукой? И когда видел, как ее белое тело выбрасывают за борт — тело, которое давало мне такое наслаждение?
— Да, — ответила она, — мне кажется, я тебя понимаю. Но ведь Кефсе этого не понимал?
— Кефсе вообще не мог думать ни о чем подобном. Он был обеспокоен спасением собственной души.
Она посмотрела на меня, а затем спросила:
— А ты думаешь, Бог обрек твою Бригиту на вечные муки?
— Мне не нужен такой Бог, — резко ответил я.
— Ты спас ее от рабства, хотя тебе и пришлось ради этого перерезать ей горло.
И это было правдой, хотя я все никак не мог успокоиться. Наша хрустальная лодка чуть было не разбилась.
— Тебе было с ней хорошо, — продолжила Гуннхильд, — и ты отмолил и свои, и ее грехи. Так почему ты сейчас так страдаешь?
— Не знаю, — ответил я. В душе моей царило смятение.
— Ниал, почему ты так часто говоришь о горе и страданиях? Зачем? Что тебе это дает?
— Страдание определяет душу человека, — ответил я, — так меня учили с детства. Может, мне поэтому так трудно забыть об этом. Конн, мой воспитатель, хотел, чтобы я стал монахом.
— Но ты не доставил ему этой радости, — улыбнулась Гуннхильд.
— Иногда я все же радовал его. Он всегда был доволен, когда видел, как я тянусь к знаниям.
— И еще ты рассказывал, что он все время молился?
— Да, он возносил молитву Богу несколько раз в день в определенные часы. Обычно такие молитвы возносятся один раз в день, но Конн делал это три раза. И последнюю молитву он произносил, сидя в бочке с ледяной водой.
Гуннхильд рассмеялась переливчатым смехом. Мне очень нравился ее смех, но на этот раз я обиделся за Конна.
— Он делал это во имя всех грешников. Он молился за них, — холодно сказал я.
— И кому он помог? — не унималась Гуннхильд.
— Надеюсь, что кому-то, — ответил я, и на этот раз сам не смог сдержать улыбки.
Куда делось мое ужасное настроение? Чему я так радовался? Отголосок памяти о страданиях таял в моей душе. Гуннхильд вела меня в страну наслаждения, и я следовал за ней.
Она была Гуннхильд из Тирнанег, она была женщиной, поющей Брану сыну Фебала:

Есть далекий-далекий остров,
Вкруг которого сверкают кони морей.
Прекрасен бег их по светлым склонам волн,
На четырех ногах стоит остров.

Радость для взоров, обитель славы,
Равнина, где сонм героев предается играм,
Стоит остров на ногах из белой бронзы,
Блистающих до конца времен,

Милая страна, во веки веков
Усыпанная множеством цветов.
Там неведома горесть, и неведом обман,
На земле родной, плодоносной,
Нет ни капли горечи, ни капли зла,
Все — сладкая музыка, нежащая слух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70