мира мертвых и мира бессмертных»?
Что знали о бесконечности в начале XVI века, до изобретения телескопа, позволившего Галилею взглянуть вверх, и микроскопа, с помощью которого Сваммердам посмотрел вглубь?
Ничего.
Ничего о бесконечно великом.
Ничего о бесконечно матом.
Сваммердам мельком увидел живую беспредельность, бездну жизни, миллионы миллиардов неведомых существ, каких не осмелилось бы представить себе воображение Данте – человека, глубже и пристальнее всех прочих всматривавшегося в подземное царство.
До сих пор мы полагались на наши чувства, но оказалось, что они обманывали нас или, вернее, оказались бессильны.
Перед беспредельностью неба Галилей издал радостный крик и устремился вперед.
Перед низшей беспредельностью Сваммердам испустил вопль ужаса и отступил назад.
Для бесконечно большого придумали телескоп, для бесконечно малого – микроскоп.
Кто может поручиться, что не придумают инструмент для бесконечно прозрачного и мы не увидим наяву ту ангельскую лестницу, поднимающуюся с земли в небо, которую Иаков видел во сне?
Цермай был убежден в этом; именно намерение использовать выгодно для себя то положение, которое мог занимать Харруш среди посвященных в магию, и склонило его к тому, чтобы оказать фокуснику столь сердечный прием.
– Харруш, – сказал он, идя с ним рядом и видя, как тот задумчив, – готов биться об заклад, что тебе очень хотелось бы в эту минуту обладать такой властью, чтобы вернуть жизнь той, что рассталась с нею?
– Зачем? – притворившись безразличным, спросил Харруш. – Когда ветер обнажит ветви тикового дерева, разве солнце не дарит ему тотчас же новый убор, радующий наши глаза?
– Веришь ли ты, что во власти некоторых людей оживлять мертвую плоть?
– Нет, – резко ответил Харруш.
– И все же говорят, что с помощью науки можно управлять духами, дающими жизнь.
– Только огонь может сделать то, о чем ты говоришь, притом за счет материи: он освобождает душу из ее оболочки и посылает ее в другое тело, но не может вернуть ей облик, уничтоженный им, когда он очищал ее.
– Значит, – сказал Цермай, желая навести огнепоклонника на разговор о Нунгале, – духи, которых в этой стране называют бакасахамами, более могущественны, чем огонь; говорят, они могут совершить то, что не в силах бога, которому ты поклоняешься.
– Так пусть они осмелятся бороться с отцом Ормузда! – презрительно возразил Харруш.
– Встречал ли мой друг Харруш, который так много знает, на своем пути бакасахамов?
– Да.
– В самом деле? – притворившись удивленным, воскликнул Цермай. – Но где и когда?
– Господин не откровенен с тем, кого называет своим другом; подобно маленькой гадюке бидудаке, он совершает тысячу извивов, прежде чем прийти к тому, куда направляет его желание.
– Что ты хочешь сказать?
– Что господин Цермай, – отвечал Харруш с уверенностью, подтверждавшей если не его искусство гадателя, то, по крайней мере, глубокую проницательность, – господин Цермай протянул руку Харрушу лишь для того, чтобы он избавил его от бакасахама, который хочет причинить ему вред.
– Как зовут этого бакасахама? – продолжал яванец, чье доверие к фокуснику возросло, когда он увидел, как верно тот угадал его мысль.
– Сегодня имя этого бакасахама Нунгал; но у бакасахама не одно имя, у него их десять, не считая тех, что он приберегает на будущее.
– Нунгал – мой друг, Нунгал – брат мне, я не верю в то, что ты говоришь. Расскажи мне о бакасахамах, назови мне способности этих духов.
– Нет, мне остается лишь умолкнуть; птица, указывающая на присутствие тигра, перестает петь, когда видит, что перед ней всего лишь охотник за павлинами или цесарками.
– Так говори, Харруш, говори! – воскликнул Цермай, останавливая его, потому что они приближались к дворцовым постройкам. – Если ты захочешь служить мне, вместо жалкого фокусника в тебе будут видеть могущественного господина и мудрого исполнителя воли хозяина.
– Тот, кто проник в тайну смерти, кто держит в правой руке ключи Шломоха, а в левой – цветущую ветвь миндаля, выше всех печалей и всех страхов; ему известен смысл прошлого, настоящего и будущего; когда ему угодно, он заставляет природу открыться; именем Аримана он повелевает стихиями и делает их своими рабами – вот что может бакасахам.
– А проник ли ты в тайну их существования?
– Да. Бакасахам, как те призраки, что питаются кровью мертвых, бесконечно продлевает свою жизнь, прибавляя к своим дням те, что похищены им у других людей.
– Объясни.
– Своими адскими советами, своим знанием страстей, бакасахам заставляет человека погасить небесный огонь, зажженный в нем рукой Ормузда, и посягнуть на собственную жизнь. Тогда Ормузд позволяет ему взять себе те часы, которые этому проклятому предстояло еще прожить и от которых он отказался.
– Но в чем секрет их могущества? Нельзя ли овладеть им, разделить с ними эту высшую власть, ведь она больше, чем у всех земных царей?
– Если бы я знал, я не сказал бы вам этого.
– Значит, всякая борьба против этих страшных созданий бессмысленна, всякая попытка сопротивляться им безумна?
– Нет, человек может многое, когда хитрость объединяется с силой.
– Я понимаю тебя, ты – хитрость, а я – сила, и ты предлагаешь нам объединиться против общего врага.
Харруш повел плечами так, что это равно могло означать подтверждение и выражать безразличие.
Тогда Цермай ввел Харруша внутрь своего дворца.

XX. Отец и дочь

Вечером в охваченном радостью даламе был праздник. Казалось, надежда сохранить Арроа вернула Цермая к жизни.
Сады блистали тысячами огней, а горное эхо повторяло аккорды гамбанга и шалемпунга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117