люди лишь возносили руки и возводили глаза к небу; горожан было так много, что четыре с половиной сотни окрестных крестьян, не пожелавших возвратиться в свои деревни, совершенно затерялись среди них.
Чуть только ставни на окнах спален августейших супругов открылись, раздались крики «Да здравствует король!», «Да здравствует королева!», и в них звучало такое воодушевление, что Людовик XVI и Мария Антуанетта вышли, как если бы они мысленно сговорились, каждый на свой балкон.
Все голоса слились в единый хор, и обреченная судьбой королевская пара в последний раз могла предаться иллюзиям.
— Вот видите, — обратился со своего балкона Людовик XVI к Марии Антуанетте, — все идет наилучшим образом!
Мария Антуанетта возвела глаза к нему и ничего не ответила.
Колокольный звон возвестил, что церковь открыта.
Почти в ту же секунду Шарни легонько постучался в дверь.
— Я готов, сударь, — объявил король.
Шарни бросил на него быстрый взгляд; король был спокоен и, пожалуй, тверд; на его долю выпало уже столько страданий, что под их воздействием он избавился от своей нерешительности.
У входа ждала карета.
Король, королева и все их семейство сели в нее; карету окружала толпа, почти столь же многочисленная, как и вчера, однако в отличие от вчерашней она не оскорбляла пленников, напротив, люди ловили их взгляд, просили сказать хоть слово, были счастливы прикоснуться к полю королевского камзола и гордились, если им удавалось поцеловать край платья королевы.
Трое офицеров заняли места на козлах.
Кучеру было велено ехать к церкви, и он беспрекословно подчинился.
Впрочем, кто мог отдать другой приказ? Бийо и Друэ все так же отсутствовали.
Шарни осматривался, ища их, однако нигде не видел.
Подъехали к церкви.
Крестьяне постепенно окружили карету, но с каждой минутой число национальных гвардейцев возрастало, на каждом углу они целыми группами присоединялись к процессии.
Когда подъехали к церкви, Шарни прикинул, что в его распоряжении около шестисот человек.
Для королевского семейства оставили места под неким подобием балдахина, и, хотя было всего восемь утра, священники начали торжественное богослужение.
Шарни был обеспокоен; он ничего так не боялся, как опоздания: малейшая задержка могла оказаться смертоносной для начавшейся возрождаться надежды. Он велел предупредить священника, что служба ни в коем случае не должна длиться более четверти часа.
— Я понял, — попросил передать священник, — и буду молить Бога, дабы он ниспослал его величеству благополучное путешествие.
Служба длилась ровно столько, сколько было условленно, и тем не менее Шарни раз двадцать вынимал часы; король тоже не мог скрыть нетерпения; королева, стоявшая на коленях между обоими своими детьми, оперла голову на подушку молитвенной скамеечки; только принцесса Елизавета была спокойна и безмятежна, словно мраморное изваяние Пресвятой Девы, то ли оттого, что не знала о планах спасения, то ли оттого, что вручила свою жизнь и жизнь брата в руки Господа; она не выказывала ни малейших признаков беспокойства.
Наконец священник обернулся и произнес традиционную формулу: «Ita, missa ets».
Держа в руках дароносицу, он спустился по ступенькам алтаря и благословил, проходя, короля и его присных.
Они же склонили головы и в ответ на пожелание, идущее из самого сердца священника, тихонько ответили:
— Аминь!
После этого королевское семейство направилось к выходу.
Все, кто слушал вместе с ними службу, опустились на колени, беззвучно шевеля губами, но было нетрудно догадаться, о чем безмолвно молятся эти люди.
Около церкви находилось более десятка конных гвардейцев.
Роялистский эскорт становился все многочисленней.
И тем не менее было очевидно, что крестьяне с их упорством, с их оружием, быть может не столь смертоносным, как оружие горожан, но весьма грозным на вид-треть из них была вооружена ружьями, а остальные косами и пиками, — могут в решающий момент роковым образом склонить чашу весов.
Видимо, Шарни испытывал подобные опасения, когда, желая подбодрить короля, к которому обратились за распоряжениями, наклонился к нему и произнес:
— Вперед, государь!
Король был настроен решительно.
Он выглянул из дверцы и обратился к тем, кто окружал карету:
— Господа, вчера надо мной было совершено насилие. Я приказал ехать в Монмеди, меня же силой повезли во взбунтовавшуюся столицу. Но вчера я был среди мятежников, а сегодня — среди верных подданных, и потому я повторяю: в Монмеди, господа!
— В Монмеди! — крикнул Шарни.
— В Монмеди! — закричали гвардейцы роты, расквартированной в Вильруа.
— В Монмеди! — подхватила национальная гвардия Шалона.
И тотчас все голоса слились в общем крике: «Да здравствует король!»
Карета повернула за угол и покатила тем же путем, по какому приехала, но в обратном направлении.
Шарни не выпускал из виду крестьян; похоже, в отсутствие Друэ и Бийо ими командовал тот самый французский гвардеец, что стоял на посту у дверей королевской спальни; он без особого шума направлял движение всех этих людей, чьи мрачные взгляды свидетельствовали, что происходящее им не по душе.
Они дали пройти национальной гвардии и пристроились за нею в арьергарде.
В первых рядах шагали те, у кого были пики, вилы и косы.
За ними следовали примерно сто пятьдесят человек, вооруженных ружьями.
Маневр этот, исполненный весьма умело, как если бы его производили люди, поднаторевшие в строевых учениях, весьма обеспокоил Шарни, однако у него не было возможности воспрепятствовать ему; более того, оттуда, где он находился, он даже не мог потребовать объяснений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37