...Потом они пошли по городу. Николай Ильич чувствовал себя не очень уютно. Вид у него был нелепый - на костюм пришлось надеть ватник, пиджак торчал из-под него, и рукава все время вылезали.
- Ты уж, Григорий, пройди по магазинам один. Купи мне, как всегда, отдельной колбасы батона три, селедки. Чаю поищи индийского. Ну и сам знаешь, - сказал Зотов Грише. - А я заверну в парикмахерскую и в контору. Там встретимся.
В парикмахерской работал всего один мастер, надо было ждать. Николай Ильич сел в кресло у маленького столика с газетами и журналами. Один из журналов был раскрыт на цветных вкладках. Что-то показалось Николаю Ильичу знакомым в деревенском пейзаже с маленькой белой электростанцией. Он притянул к себе журнал и долго-долго рассматривал картинку. Крутой песчаный берег с нависшими над обрывами соснами, заросшая кувшинками гладь реки и серые, крытые дранкой домики среди цветущей сирени...
- Клиент, вы стричься или читать пришли? - прозвучал у него над головой капризный голосок.
Зотов вздрогнул от неожиданности и вскочил. Перед ним стояла молоденькая парикмахерша и смотрела на него с пренебрежительной усмешечкой.
- И стричься, и бриться, милая, - сказал он торопливо. - Да вот засмотрелся...
- Садитесь уж, - милостиво разрешила парикмахерша. - Как стричь? Она ходила раздражающе медленно то за машинкой, то за простыней, то еще за чем-то. Николай Ильич смирился. Сидел, размякнув, всматриваясь в свое отражение в зеркале, и теплая волна жалости к самому себе постепенно накатывала на него. "И впрямь глаза как у дохлой рыбы, - думал он. Старый, больной старик. Никому не нужный. Так и сдохну у себя в лесу, а сын никогда и не узнает, где моя могила. Гришка вон закопает..."
Парикмахерша постригла его, небрежно стряхнула на пол копну седых волос. Потом долго мылила ему лицо пенистым горячим кремом. Николай Ильич зажмурил глаза. Ему вдруг нестерпимо захотелось спать. Сидеть бы здесь и сидеть, ощущая, как ловко колдуют над твоим лицом женские пальцы. Он вспомнил вдруг картинку из журнала, которую только что видел. Она стояла у него перед глазами словно наяву. "Так это же наше Зайцово! - подумал он. Ну до чего же похоже!"
- Клиент, вы что дергаетесь? - привел Николая Ильича в чувство голос мастерицы. - Заснули? Я ведь так и порезать могу!
"Эх, надо бы журнальчик этот попросить у них, - подумал он. - Надо бы попросить. Рассмотрю на досуге. Нарисовал же кто-то!" На душе у него сделалось радостно. И когда парикмахерша спросила, делать ли компресс, он сказал весело:
- Давай, милая, делай. И компресс, и одеколоном побрызгай.
После бритья и стрижки Николай Ильич почувствовал необычное облегчение, какую-то приподнятость. В зеркало на него смотрел уже будто другой человек, помоложе годков на десять и чуток благообразней. И глаза не такие скучные. "Эх, живем еще, живем! - подумал Николай Ильич. Гульнем сегодня с Гришей. Такому-то, как я, не грех и бабу приглядеть. Почаще надо из лесу-то выбираться". Даже мастерица, видать, подивилась, как преобразился под ее руками клиент. Она уже не смотрела так откровенно пренебрежительно, а спросила с заискивающей ноткой, всем ли доволен гражданин. А может, просто чаевые получить хотела...
Николай Ильич расплатился, дал ей двадцать копеек на чай и пошел одеваться. Принимая из рук гардеробщика свой ватник, он спросил его шепотом:
- Ты не уважишь меня, дядя, не разрешишь журнальчик забрать, а? Позарез нужен.
- Вы что, гражданин, - бесцветным голосом сказал гардеробщик, пожилой инвалид. - Если каждый клиент будет по журнальчику уносить... И так все порастащили.
- Да я не бесплатно, я заплачу, - заторопился Николай Ильич. Полез в карман и, вынув рубль, сунул инвалиду. Тот проворно спрятал рубль в карман и молча кивнул на столик с журналами.
В контору Зотов пришел в хорошем настроении. И даже долгое ожидание в приемной не испортило его.
Директор лесхоза, молодой еще мужчина, кряжистый, хмуроватый, долго смотрел на Николая Ильича. Видать, тоже почувствовал в старике перемену. Потом сказал, посуровев:
- Жалуются, Зотов, на тебя. По два, по три раза ходят на кордон люди, чтоб ты им делянку отвел. То на месте тебя нет, то занемог. С Мшинской ведь дорога не ближняя...
Николай Ильич сделал смиренное лицо, но от сердца отлегло - боялся он, не прознал ли директор про лося. Стукнул он лосиху перед Николой зимним.
- Ну что ж молчишь, Зотов? - недовольно спросил директор.
- Да ведь что сказать-то, Анатоль Тарасыч, что сказать? Ясно дело, жалуются. На каждого не угодишь, - развел руками Николай Ильич. - Я ведь на кордоне не сижу. Все по лесу шастаю. У нас ведь глаз нужен недоглядишь, живо машину с лесом налево вывезут. А мшинские-то все строятся. Где лесина плохо лежит, все норовят к делу приладить...
- Ну ты не загибай, Зотов, - перебил его Анатолий Тарасович. По-твоему выходит, все там жулики да воры. Уж я-то знаю, сколько мшинские у нас леса покупают. И ты знаешь. Все чин по чину.
- Так опять же елки к Новому году рубали, - вставил Николай Ильич.
Но директор махнул на его замечание рукой:
- Станут в такую глушь за елками ездить! Я вот о другом думаю: не надоело ли тебе, Зотов, в лесу одному бирючить? Работаешь спустя рукава. Он помолчал, глядя на лесника, и спросил уже более мягко: - Сколько уже стукнуло-то?
- Шестьдесят пять, Анатоль Тарасыч. Годы мои и правда немалые. Только все это напраслину на меня возводят. Анатоль Тарасыч, я, конечно, не тот, что прежде. Да ведь старый конь борозды не портит. - Николай Ильич сказал это чуть обиженно, с просительной ноткой. А сам подумал: "Вот идол, в сыновья мне годишься, а тыкаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49